Когда ее выписали из больницы в первый раз, она, пробыв полгода дома, снова пошла работать. На прежнее место за канцелярским столом, с ежедневником, арифмометром и кипой бумаг. Еще шесть лет вставала спозаранку, чтоб приготовить мужу завтрак, наскоро прибрать в квартире и успеть на службу, пока однажды ночью не проснулась от острой щемящей боли в груди. Ей казалось, она задыхается, нельзя было произнести ни звука, но, к счастью, проснулся и Вацлав и услышал, как она хрипит.
Та ночь превратилась для нее в без малого тридцать ночей, когда различные аппараты бесстрастно регистрировали биение ее сердца. А те тридцать растянулись в почти триста, когда она могла только полеживать дома, борясь с усталостью и преодолевая отвращение к яркому свету и громким звукам.
Надо щадить себя, пани Поханьска. Особенно сердце. Поменьше эмоций…
Она стояла у окна и смотрела вниз, на улицу.
Июнь только начинался, деревья у тротуара обволокло молодой зеленью, крыши домов заливало солнце. Оглянувшись, она быстро распахнула раму и едва не отпрянула, так резко обдало ее волной свежего воздуха — она отвыкла от него за шесть недель пребывания в больнице. Да, здесь она была теперь по третьему звонку того, чему уже дала название: «Неотвратимость». Звонку, а не набату, как в оба предыдущих раза. Но все-таки ее оставили в стационаре.
В три часа пришел Вацлав. Принес банку сока и апельсины.
— На той неделе выпишут, — улыбнулась она и внимательно на него посмотрела (странно, они прожили вместе почти тридцать лет, виделись ежедневно, но она все еще не перестала открывать в нем что-то новое, такое, что до сих пор ускользало от ее внимания, как, скажем, эти две морщинки возле рта). — Что тебя огорчает?
— Ты. Твое больное сердце.
— Не волнуйся, пожалуйста. Все уж в порядке.
— Так говорят они?
— Они и я. Нет, правда. Я хорошо себя чувствую. Не дождусь, когда выпишут. А как ты?
— Никак, — сложил он руки на коленях, где штанины, вытянувшиеся от долгой носки, торчали пузырями. — Копаюсь в старых фотографиях, сортирую… Ты не поверишь, сколько я за эти годы наснимал!
Единственное, к чему он еще сохранил пристрастие после того, как в свое время вынужден был отказаться от рыбалки и когда вышел на пенсию. Единственное, что еще давало ему стимул жить… Вместо бесцельного шатания по квартире, сидения на лавочках с себе подобными или в пивных барах за кружками тепловатого пива перед глазами постоянно было что-то побуждающее к деятельности: задача рассортировать вороха снимков, уложенных в картонные коробки из-под ботинок. Число их возрастало с каждым годом, с каждой прогулкой по городу. Снимки первомайских торжеств разных лет, дня авиации, виды старинных пражских улочек, фонари на Кампе, играющие дети, деревья в цвету… А главное — лица. Сотни лиц. Молодые и старые. Украдкой пойманные объективом мгновения мечтательности, изумления, любовной ласки, задумчивости, смеха, слез…
