Мать мыла посуду. В открытое настежь окно кухни доносились обрывки разговоров, музыка магнитофона, пение подвыпивших и даже отголоски первых ссор.
— Мама, оставь, завтра все приберем, — сказала Зузана, застав мать за мытьем посуды. — Пойдем к нам, ну пойдем, — уговаривала она, уже немного возбужденная ликером, с румянцем на все еще красивом лице.
— Немного осталось. Закончу и приду, — пообещала мать, отвоевав еще полчасика покоя от всех.
Настоящие дворцы — и тут, и в городе… Кто бы мог подумать, что ее Зузка так оперится! А сколько сегодня потрачено! Еды, питья, всяких дорогих напитков, фруктов, сладостей, боже мой, все это стоило кучу денег… Есть ли у них деньги на такой банкет или наодолжали? Ведь столько-то, поди, не зарабатывают. Министр и тот за такое короткое время не смог бы накопить столько добра…
Не дает покоя матери все увиденное. И то знакомое ощущение морозца, та дрожь по спине получили теперь какой-то другой оттенок — горечи, что ли… Нет, не так, что-то тут не так, говорит она себе. От восторженной гордости, которую она испытала утром в городе перед особняком дочери, остался только этот холодок и подавленность… Все у них есть, а глянь на них — вид такой, будто казни ждут, будто душит их какой-то кошмар! Не умеет нынешняя молодежь развлекаться, веселиться, как мы умели, думает мать. За кружкой пива, а то и без нее бывало нам весело, а они, гляди-ка, — где же настоящая радость? Разве это радость? Куда там! Настоящую радость сразу узнаешь, а у этих головы забиты другим, не умеют они наслаждаться маленькими человеческими радостями…
Во дворе хихикнули.
— Дерьмо, да еще какое! — донесся до кухни чешский говор.
— Тише, — проговорил другой голос.
— Да ведь он зарабатывает не больше трех с половиной! Что там говорить…
Опять кто-то засмеялся.
— Тише, — призвал к осторожности все тот же голос.
И опять все стихло.
Мать села в уголок возле электрической плиты, стала смотреть в окно.
Венгерский берег реки уже теряется в сумерках. И вербы на островке, что ближе к словацкой стороне, постепенно расплываются. Скоро стемнеет, думает она. И вдруг ее грудь сдавила внезапная глубокая печаль. Мать закрыла глаза, ей казалось: сердце вот-вот лопнет, разорвется на клочки… Потом давящее чувство отпустило, растеклось по всему телу. Это ей знакомо — знакомо по одиноким вечерам, это давно известная ей печаль старого человека, хотя там, дома, на Сиреневой улице, у нее какой-то иной оттенок…
