— Любаша, доченька, бежим, родная, в погреб, — умоляюще проговорила Лукинична.
Свист за окном перешел в шипение. Любаша охватила труп Бори, заслоняя его своей грудью, устремив на меня пронизывающий взгляд.
— Спасите его! — дико закричала она, как будто Боря был еще жив, или этот крик мог вернуть его к жизни. Но я понял, чего требовали от меня: Любаше не хотелось, чтобы бомба попала в Борю еще раз, ей хотелось спасти мертвого сына от второй смерти.
В эту минуту в спальне заклубилось густое меловое облако, так что стало трудно дышать, и хата, звеня осколками стекол и качнувшись, казалось, с’ехала в сторону. Лукинична с воплем выбежала в растворенную дверь. Я не успел остановить ее. С силой вырвал я из-под Любаши табуретку, зная, что бежать было уже поздно да и некуда. Женщина растянулась на полу, а я схватил тело Бори и лег рядом с его матерью, закрыв обоих своим телом.
Мне никогда не приходилось спасать мертвых, но, помнится, — я делал это с полным сознанием порученного мне долга, заботясь только об одном, — чтобы случайный осколок не попал в Борю. После этого я уже ничего не слыхал. Хата все катилась куда-то в сторону на чудовищных подплясывающих колесах, а печь выдыхала клубы сажи, сбрасывая на мою спину увесистые кирпичи. Потом сразу все стихло, и хата остановилась в своем сказочном движении. Только вдали затихал замирающий рокот моторов.
Я встал, пошатываясь, не выпуская из рук легонького тельца Бори. Все мы — он, Любаша и я — были целы и невредимы, если не считать синяков на моей спине — следов кирпичей, которыми угостила меня печь. Мать уставилась на меня странным вопросительным взглядом.
— Он жив. Он такой же, как и был. Мы спасем его, — угадывая ее мысли, утешил я ее. Она благодарно взглянула на меня. Рокот моторов приближался снова. Я сказал:
— Любаша, нам надо поскорее уйти отсюда. Они делают второй заход. Есть ли у вас какое-нибудь укрытие?
— Мы его возьмем с собой? — озабоченно спросила Любаша. Я решил успокоить ее до конца.
— Да, да… Мы возьмем Борю…
Ми выбежали из хаты. Лукиничны нигде не было видно. На месте соседней хаты, разнесенной в прах прямым попаданием бомбы, дымилась груда безобразного хлама — извести, кирпичей, торчащих во все стороны стропил. На вишневых деревьях висели клочья каких-то тряпок. Рыжевато-черная пыль и дым стлались над улицей, заслоняя солнце.
Никакого укрытия поблизости не оказалось, и мы с Любашей побежали через огороды, путаясь ногами в огуречной и картофельной ботве, в зарослях укропа. Прижимая к себе Борю, который точно уснул на моих руках, я прислушивался, — не раздастся ли знакомый свист, чтобы в нужную секунду лечь на землю.
