— Аки смерч полетел, — сказал режиссер лениво и равнодушно.
Урусов немедленно возник все в том же песчаном облаке на поросшей осокою дюне, крича:
— Художественное произведение вы создаете! Как бы не так! Что вы вообще смыслите в художественных произведениях? Кроме вашей раздолбайской конъюнктуры и популизма, есть еще тема, идея, красная нить, наконец! Вы хоть пошевелите мозгами — про что кино?
— А это уж, — промурлыкал режиссер, со вкусом потягивая пивко, — как снимем, смонтируем, озвучим, так и выясним. Про что, про что. Про влияние солнечной энергии на бычачий хвост. А по-вашему — про что?
— Про любовь, — улыбнулась Потоцкая.
— Про Россию, которую мы потеряли, — отвечал Вельтман.
— Про человеческие чувства и законы истории, — изрек Нечипоренко, — и про то, что человек уклониться от своей эпохи не может.
— Скорей в столовую! Скорей в столовую! Мы опоздаем, нас не обслужат! — вскричал помреж.
Катриона вылезла из-за лодок, уселась в тень.
— Еще немного, обгорела бы. Ура столовой!
Ночью она то и дело просыпалась, ей снились кошмары: убийства, ручей, пруды, погони. Проснувшись в пять утра, она не помнила последнего пригрезившегося триллера, от которого так колотилось сердце. «Почему, — думала она, почти ужасаясь, — почему ручей каскада не иссякает? Почему не иссякают водопады, подземные реки, ключи, подземные водоемы, питающие их? Или скрытые реки связывают под земной толщей все океаны и моря?»
Катриона отправилась к холодильнику, где обрела кусок сыра. Мимоходом глянув в слуховое окно, она увидела соскакивающую с ветки сосны обезьяну, неспешно убравшуюся в заросли молоденьких елок. Потом, проснувшись окончательно за полдень и выслушав отцовскую нотацию о лени и разгильдяйстве, она даже не удосужилась сдерзить в ответ: все решала, была ли обезьяна сбежавшим от новых русских купленным для понта животным или всего-навсего началом утреннего сновидения.
У Освальда был главный сон, заповедный, повторявшийся с вариациями с детства до старости, так и не разгаданный им, даже когда, повзрослев, стал он психоаналитиком, уникальным психиатром, сумевшим соединить для себя воедино поссорившихся Юнга и Фрейда, их разошедшиеся навеки теории. На самом деле и у Фрейда, и у Юнга, и у Освальда имелась общая вотчина, большая немереная вольная страна сновидений, чьи граждане в некотором смысле обретали эфемерное равенство, недостижимую мечту утопистов всех времен и народов.
