Пока бабушка с матушкой переговаривались на кухне, заваривая привезенный из Астрахани чай, он тихо проскользнул в маленькую среднюю комнату и потрогал кровать отца.
Может быть, проживи он лет сто, если бы хватило ему, тугодуму, времени, он стал бы первым из упрямцев Клюзнеров, принявших христианство, первым выкрестом, потому что в Новом Завете говорилось о воскрешении Лазаря, а убитого его отца звали Лазарь, и эти два слова из Нового Завета всякий раз поражали его до глубины души.
Мне доложили, что вода у моего крыльца и готова залить его.
Из письма Екатерины II Фридриху Гриму о петербургском наводнении 1777 года.
Не страшна мне Нева озверелая.
Убоится ли ее страна моя краснотелая?
Рабочий поэт Н. Семенов
Индеец вышел из парадной углового серого дома с барельефами с холщовой сумочкой в руках. Вид у него был очень довольный, что проступало даже через его индейскую сдержанность.
— Иду поручение Захарова выполнять, — сказал он Клюзнеру.
— А что в суме?
— Большая вода.
Клюзнер, сделав большие глаза, остановился.
— В сумке папка, в папке фотографии начала века и открытки того времени, пост Александровск, что на Сахалине, с большой водою, с изображениями разлива сибирских рек. Наводнения на Лене, Оби и Енисее. Встречусь с художником Ковенчуком, который едет в командировку на Сахалин, передам от Захарова подарок в тамошний краеведческий музей.
— Во время большой воды больше тридцати лет назад вокруг Никольского рынка и вокруг Никольского собора было озеро, они стояли, подобные островам, — сказал Клюзнер, — матушку, по счастью, прямо утром отпустили с работы домой, ехать-то далеко, но она успела. А то было бы ей через озеро не переправиться. По озеру почему-то плавали листы бумаги. Мы с братом, когда вода спала, бегали на Невский смотреть на вывернутые деревянные торцы мостовой, вот было зрелище. Между прочим, мы дров натащили уйму на радость бабушке, мама-то боялась, что нас поймают как расхитителей социалистической собственности. Поленья с досками по рекам-улицам плавали, а потом оказались на тротуарах, как на отмелях. У брата были друзья из очень бойких, многие такая же безотцовщина, как мы, так они рассказывали, что в качестве увертюры к наводнению накануне по Васильевскому острову прошел смерч. Матушку ужасы потопа словно к жизни вернули. Она после гибели отца жила как замороженная, как заколдованная, бились с бабушкой, чтобы нас одеть, накормить, воспитать, чтобы мы учились, но что-то в ней было неживое, я чувствовал. Я иногда шалил и упрямничал специально, чтобы ее расколдовать, оживить, и совершенно напрасно. Тогда как буйная стихия, страх за детей, утопленники, ветер, сносивший листы жести с крыш, подошедшая к порогу вода залили, я думаю, в ее остановившемся воображении пламя астраханского пожара, дня гибели отца. Подростки, о которых я уже говорил, бегали на Васильевский, на Смоленское кладбище, гробы там плавали в прудах и озерах, так эти шалопаи, найдя доски вместо весел, усевшись каждый в свой гроб, устроили гонки по воде. Я пересказал про гонки брату при матушке, и тут она впервые за несколько лет разрыдалась. Мальчишки собирали дохлых кошек. Другой погибшей живности мы не видели. Но покалеченных лошадей было много. Век лет назад графоман граф Хвостов писал о своем наводнении 1824 г.: «И сколько в этот день погибло лошадей! Там множество различных крав лежало, кверху ноги вздрав». Тихий мальчуган из соседнего подъезда клялся и божился, что перед наводнением подвальная кощонка перетащила своих котят в лестничный отнорок третьего этажа, а после того целые вереницы мышей и крыс мелкой побежкой проследовали из подвала на чердак, чуяли загодя.
