С тех самых пор связи с Московским государством попеременно то прерывались, то вновь возобновлялись.
Тауке кивнул.
Василий Кобяков вынул из-за пазухи свиток и протянул ему. Все безучастно смотрели на него, словно бы не замечали. Видно, это безразличие задело Кобякова, и он взволнованно заговорил:
— Ваше высокопревосходительство хан! Сибирский губернатор поручил мне передать привет от его величества царя Петра. На границе наших стран сегодня неспокойно. Нас беспощадно грабят. Но мы не виноваты, не мы зачинщики. Придет ли этому конец? И, если хан не замышляет ничего худого, пусть внемлет нашим просьбам. А если нас грабят по его указке, пусть скажет об этом прямо. — Василий снова поклонился стоя. — В письме — вы держите его в руках — все сказано. Надеемся на вашу благосклонность.
Тауке промолчал. Он все еще сидел неестественно прямо, с каменным лицом. Наконец еле заметно кивнул.
Тот же кушбеги с кудрявой бородой, стоявший по правую руку от хана, дал понять, что прием окончен.
Послы неторопливо вышли.
Как только за ними закрылась дверь, со скамьи встал коренастый широкоплечий джигит с закрученными кверху усами. Лет тридцати на вид, загорелый, с открытым лицом, наверное, любимец молодежи. Глаза его горели, движенья были порывисты. «Он как кинжал, рвущийся из ножен», — одобрительно подумал Жомарт-батыр. Ему понравилась осанка стройного джигита, похожего на племенного скакуна, то, как решительно и смело он смотрел на хана. Кольчуга из дамасской стали — боевое украшение батыра — выгодно подчеркивала его стать. Жомарт припомнил: это был Есет-батыр из рода жагалбайлы.
— Дат таксыр!{28} — сказал Есет, и от его густого баса, казалось, вздрогнул высокий купол. Есет не заискивал перед ханом, глядел с достоинством, неуловимым движением глаз он заставил всех замереть и слушать, чем привлек внимание хана и его свиты.
— Говори, Есет-батыр! Ты так разгорячен, словно стоишь на головешках. Будто тебя клеймили раскаленным углем, — подзадорил его Тауке.
Ожидавший, пока хан кивнет, Есет после этих слов почувствовал себя увереннее и заговорил:
— Верно сказано — пятки мне и вправду прижгли огнем, а спину — раскаленным углем. Ведь тот, кого считаешь старшим братом, от кого поддержки ждешь, частенько поступает с нами как с малыми детьми. И те, которых больше, жестоко притесняют нас, младших родичей, кусаются, как злые псы. Кому не ясно, что терпение иссякнет, взбунтуется душа! Гнев бушует в моем сердце, я сгораю от стыда за своих сородичей. Не пришелец, не чужак сжег мое пастбище, подбросив головешку, а мой же родственник. Кинжалом он вонзается мне в спину, и что мне делать, как не отречься от него… Бедствует не кто-то, а ваш народ, как овцы, оставшиеся без пастуха. Разорены все семь родов. А повергает их в горе опять же ваш народ, такие же казахи; жестокие алшины клыкастее из всех племен алимулы. Неужто вы отдадите нас на съедение алчному алшину или внемлете мольбам и прекратите страдания несчастных? Нас безбожно грабят. Так поддержите слабого и усмирите жадного. Восстановите мир меж братьями. Пусть кончатся набеги. Да, пред мощью мы бессильны, но и у слабого есть гордость, мы честью не поступимся. Копье пронзило мое легкое, униженье согнуло спину, нужда сломала ребра. Так излечите раненую душу. Раздробленность нас губит. И без того враги теснят нас со всех сторон и расчленяют нашу землю. Сейчас стою я перед вами не для того, чтоб высказать обиды, — я вам поведал горе земляков, страданья угнетенных. Я выполнил свой долг, и ваша воля — меня утешить или повергнуть в скорбь. — Есет внезапно замолчал. Молчали и присутствующие.
