— Клепа не дала. Так на меня посмотрела, что я поняла: не переживет!
Федю мы выращивали совместными усилиями. Сначала дело ограничивалось молочком, творожком, кефирчиком, потом в ход пошли куры, мясо парное, яйца, а под конец — красная рыбка, икра зернистая осетровая, свиные отбивные, сосиски «Пармезан». В общем, без сумки я с работы не возвращалась. А что вы хотите — щенки, они, знаете ли, деликатного питания требуют, а у Викентьевны не пенсия — слезы. Через два месяца приехала моя мама инспектировать щенка. Посмотрела, повертела и говорит:
— Не наш! Нагуляла его Клепа.
— Ты что, мама! Глазки наши!
— Глазки у всех собак одинаковые, — отрезала мама.
А брать Федю никто не хотел, несмотря на активную пропаганду Викентьевны среди жильцов дома. По правде говоря, Федя получился странный. Очень шерстяной, с неровными клочками седой шерсти и рыжими подпалинами. Найти среди этих зарослей непосредственно Федю никакой возможности не представлялось. Я уж приготовилась было до конца жизни кормить его осетриной, но тут Викентьевна пристроила его к одной очень достойной женщине, которая потеряла недавно собаку и мужа и с большим облегчением осталась одна в однокомнатной квартире. Женщина сказала, что имя Федя ее решительно не устраивает, и назвала нашего Федю Фердинандом. Викентьевну она в дом не пускает, говорит, что у собаки должен быть один хозяин. А Викентьевна утверждает, что Федя очень по ней скучает и, когда встречает их с Клепой во дворе, делает им глазами всякие знаки, дескать, люблю, не могу, так бы и расцеловал, если бы не старая грымза! С тех пор Викентьевна с этой женщиной не разговаривает и даже не здоровается. А Федя совершенно не офердинандился. Так Федей и остался.
Именно эта Викентьевна и сыграла ключевую роль в моей дальнейшей личной жизни, но тогда, хоронясь за мусоропроводом, я еще об этом не знала. Мы с Интеллектуалом выползли на волю и поехали смотреть «Щелкунчика». Едем. Тридцать градусов мороза. Все бы ничего, только я без рукавиц. Их еще в начале зимы съел пудель. Паркуемся километрах в трех от театра — это у Интеллектуала так заведено, если припарковался рядом со входом, считай, вечер прошел впустую. Однажды на день рождения он повел меня в театр. Правда, не на «Щелкунчика», но тоже хорошо. Припарковался, как всегда, в соседнем районе. А спектакль шел до одиннадцати вечера. А в одиннадцать ноль шесть нам надо было встречать поезд из Питера, с которым Мурка прислала свои стихи, чтобы я их в Москве развозила по издательствам. Вываливаемся из театра. Интеллектуал машет руками, кричит, что мы его заездили, хотя ехать решительно не на чем, за бешеные деньги хватает частника, мы прибегаем на перрон, выясняем, что поезд отогнали на запасные пути, бежим на эти пути, спотыкаемся на шпалах, я падаю, рву колготки, прибегаем, выуживаем из вагона заспанную проводницу, требуем стихи, проводница стихи не дает, потому что не понимает, что это такое, Интеллектуал врывается к ней в купе, хватает первый попавшийся пакет, который случайно оказывается Муркиными стихами, Интеллектуалу по старости лет немедленно становится плохо, мы пилим в привокзальный буфет, пьем отвратительный чай, выбегаем на площадь, хватаем за бешеные деньги частника, доезжаем до своей машины и как люди едем домой. Интеллектуал охает и хватается за бок. У него там что-то сводит. Дома я укладываю его в постель и полночи бегаю с грелками. День рождения проходит упоительно.
