— Веселей работай, машинист! — крикнул Григорий в переговорник и прислушался: «Пролетарий» гудел.
— Пожалуй, что у Коровьего брода засел, — сказал лоцман гадательно.
«Светоч» — так привыкла называть свой пароход команда — упрямо бил колесами, тросы то натягивались, то опускались, но плот все еще не шевелился.
От волнения Красноперов теребил цепочку на переговорнике, зачем-то дергал большую пробку, вырезанную по форме раструба, для чего-то принялся считать:
«Раз, два, три, четыре, пять… Кажется, зашевелилась… Нет, это от волны… Шесть, семь, восемь, девять, десять… Неужели все еще сидит? Да нет, не может быть! Считаю до ста… Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырна…»
И в это время голова плота внезапно тронулась. Григорий догадался об этом по непонятному движению на сойме: что-то поднялось торчком, что-то упало, что-то зашевелилось, заскрипело.
Хвостовые клетки еще стояли, но от головы назад пошло движение, какое передается рывком паровоза по всему составу поезда. И вот ожившая громада тронулась и плавно понесла по Унже все свои сто двадцать бревенчатых клеток, которые неизвестно почему плотогоны называют кошмами.
Сойма, выглядевшая на перекате широкой и коротковатой, на ходу заметно вытянулась. Иные клетки выбились из общего строя, выпятили острые углы. Но все держалось, все шло за буксировщиком.
— Полный! — крикнул Григорий весело и звонко. И сейчас же он заметил, что весело не только ему.
— Есть полный! — долетел снизу веселый голос. Молодые матросы на палубе чему-то смеялись, а в красном уголке позванивала гитара: дун-дуна, тин-тина. Это глуховато-звонкое дун-дуна, тин-тина все ускорялось и перешло в плясовую, и вот уже сам капитан начал притопывать каблуком.
Хотя вода спадала повсюду, Унжа все еще казалась внушительно широкой и быстрой. Ее тугая волна непрестанно терлась о борт парохода и приглушенно гудела на одной низкой ноте.
Отсыревший, знобящий ветер, усиленный движением, колюче и щекотно бил в лицо и шею. На корме ветровые струи завихрялись, и оттуда временами тянуло парком, мазутной гарью, мокрым деревом, вяленой рыбой и еще чем-то жареным. В этих запахах было что-то очень домашнее, уютное, и у Григория возникало непреодолимо радостное чувство близости к людям, к машине и большой воде.
Унжа менялась с каждым поворотом. То к берегам ее стеной подступали деревья и делалось совсем темно, то вдруг светлело, и долго тянулись залитые водою луга, похожие на озера, и в них то группами, то в одиночку стояли осокори, отражаясь как в большом темном зеркале. Над ними парами проносились утки, вдали вскрикивали кулики, и совсем уже далеко в лугах какой-то беспокойный чибис все просил: пи-ить, пи-и-ить!
