— Когда его мать рожала, три года дрожала! — пробормотал скороговоркой лесник. В прихожей кто-то черпал воду в баке и громко хохотал.
— Слепогин Николка регочет, — заметил Семен Матвеевич.
— С Василем хлестанули у Кузьмы, — пояснил Ромась, — теперь водой в кишках пожар тушат. Семен Матвеевич, говорят, у тебя с ним скоро засвадьбится?
— Я не против, да без Аленки мне только и ходу, что из ворот да в воду. — Поковыряв в трубке, старик добавил: — Бабу привезти во двор мне край надо. Монашка моя пока еще не дает мне твердого слова. Живет со мной, мокрохвостка, а в семью не хочет идти. Сколько ей, ведьме, подарков передарил! Надысь всю выручку за воз оглобель на подарки извел. Половину подарков приняла, остальные, говорит, Аленке своей свези. А в Копань со мной не поехала. Грехи, говорит, надо отмаливать родительские, ну и свои. А то потом, говорит, и за свои некогда будет лоб перекрестить, как впрягусь с тобой в хомут.
— Наверное, городского хахаля завела, — сощурил глаза Ромась.
Семен Матвеевич метнул на него агатовые зрачки. В проминке высокого шишковатого лба появилась морщина. Ничего не сказав, он стал просматривать наобум открытую страницу толстовского «круга чтения», оставленного Северьяновым на столе. Сопя и потягивая из трубки едкий дым самосада, про себя читал: «Трусость в том, когда знаешь, что должно, а не делаешь», — и неожиданно возразил Роману:
— Никакого хахаля у ней нет.
— Откуда ты знаешь?
— По взгляду, каким меня встречает и провожает. Она с телом и душу мне доверила. А коли с душой, тут, брат, никаких хахалей, особенно у богобоязненной бабы.
— А ты, Семен Матвеевич, оказывается, мудрец по женской части.
— У меня на всякое дело разума много, а вот денег нет.
— Старый волк в овечьем мясе знает толк! — буркнул лесник.
Семен Матвеевич распахнул свой — лапик на лапике — овчинный жупан. Долго листал книгу и, отыскав отмеченную им страницу, стал читать вслух, медленно водя пальцем по строчкам:
— «Чтобы исправить людей, творящих зло, нужно говорить им не об их недостатках, и без того сильно запечатленных в их душах, но о таящихся в них добродетелях…»
— Вот эту заповедь я признаю, — подхватил Ромась. — Только невдомек мне, дядя Семен, зачем ты Маркела Орлова ругаешь? Давай-ка его по-толстовски переплетем на свой копыл, а?
Пустокопаньский философ как-то нетерпеливо стал гладить лицо ладонью, потом взял книгу и хотел швырнуть на лежанку, но, подумав, отодвинул только от себя.
