* * *
Солнце по-осеннему ярко обливало вершины урем, траву, начавшую наливаться золотом; особенно ослепительно блестели перила и переплеты моста и деревянные тумбы на насыпи.
— Земство перед самой войной выстроило, — кивнул Семен Матвеевич на повисший над широким протоком деревянный мост, по которому шагал простоволосый человек с узелком на палке через плечо. Семен Матвеевич всмотрелся в одиноко шагавшего путника, потом перевел взгляд на широкую пойму реки с низкими, заросшими осокой и очеретом берегами. Справа и слева от насыпи, посылая вперед кусты лозняка и крушины, входил в пойму дремучий, нетронутый лес.
Когда поравнялись с простоволосым путником, тот неожиданно остановился, отшатнулся назад и, сбросив узелок с плеч, упер глубоко запавшие глаза в Северьянова, который мигом соскочил с телеги:
— Федор!
— Он, самый, Федор Клюкодей, бродяга с волчьим паспортом. — Федор говорил слегка в нос, покачиваясь на чуть согнутых длинных, худых ногах, как на рессорах. Голос у него был надорван и дребезжал. Северьянов обнял бывшего своего товарища-бродягу, долго глядел в изрезанное морщинами лицо, сухое, желтое, обветренное. Федор поглаживал всклокоченную бородку и жесткие усы. Большой кадык на его худой шее как-то странно поднимался и опускался. Будто Федор хотел и не мог проглотить что-то. Волосы на голове вились дикими кольцами. Тонкие седеющие пряди шевелились на ветру.
— С месяц назад за Юзовкой батю твоего встретил, — сказал наконец Федор и улыбнулся. — Бурт скота какому-то прасолу-еврею гнал на Кубань. Хвалился, будто в компанию к себе принял богатейший прасол. «Разживусь, говорит, семью на Кубань увезу». Мечтает по-прежнему о молочной речке с кисельными берегами. — Федор грустно качнул головой, обвел взглядом пойму и добавил: — Свет велик, Степа, а нам с твоим батей деться некуда.
— Как с паспортом? — уклонился Северьянов от разговора про отца.
— Одичал я, Степа, а новая власть тут, вишь, опять на богачей работает, ну да я своего добьюсь: как-никак революция. За нее двенадцать лет волком по России бегал… Ба! Семен?..
До сих пор пустокопаньский мудрец сидел в телеге и слушал терпеливо и внимательно. Федор подошел к нему. Приятели обнялись:
— У твоего племяша ночевали. Везу к нам в Пустую Копань нового учителя. Оказывается, твой друг, а значит, и мой.
Пока старики вспоминали свою молодость, Северьянов пристально оглядывал Федора Клюкодея. Вспомнился он ему, окруженный народом на ярмарке. Стоит с лицом полупомешанного с вещими, голодными глазами; пучит на народ обнаженную коричневую грудь с мослатыми худыми ключицами и стучит по выпирающим ребрам: «Слышите, люди? Гремит, как пустое лукошко: нет души у Федора Клюкодея, черту продал и расписку в том собственной кровью сатане написал». Бабы цепенели, крестились, охали. Остановившиеся мужики мрачно молчали. Некоторые совали в холщовую переметную суму Федора краюху пахучего хлеба и отходили.
