— Для всех? — сказал я. — Убийц, насильников, язычников?
— Иоанн Скотт писал не о сегодняшнем времени, — сказал брат Тегван. — И не о конкретных людях. Ведь человек есть всего лишь некоторое понятие в уме бога. Постарайся понять, бог и выше природы, и включает в себя природу. Выйдя из бога, человек так и иначе возвращается в него. Конец мира равен его началу: Господь создал одного человека, один человек вернётся к нему.
— Действительно, не так легко всё это принять, — сказал я. — В жизни больше приходится думать о хлебе насущном.
— Брат Иоанн говорил мне, что сначала он так и хотел назвать книгу — «Рассуждения». В этом стремлении к рассуждению и есть подлинная цель его книги. Он любил повторять слова Аристотеля: «Умопостижение вот главная моя забота». Назвал же «Перифюсеон» — «О природах» — скорей в силу сложившейся традиции.
— Скажи мне, брат Тегван, Иоанн Скотт ведь почитал блаженного Августина?
— Разумеется, — сказал он. — Странный вопрос. И Августина, и всех других великих Отцов церкви. Для него их труды были незыблемым основанием.
— Основанием чего? — спросил я. — И разве дом церкви, построенный ими, в чём-то недостаточен? Мне казалось, что на прошедших за несколько веков Вселенских Соборах, Никейских, Эфесском, Константинопольских, были окончательно решены все вопросы церковного и мирского обустройства? Разве это не так?
— Это так, — сказал брат Тегван. — Я понимаю, к чему ты клонишь. Все главные вопросы давно решены, дело учёных разъяснять послания Апостолов и другие святые книги. Это так и в то же время не совсем так.
— Что же не так? — спросил я.
— Давай посмотрим назад, — сказал брат Тегван, — как ты и предложил. Великий Рим пал четыреста лет назад. Но существовал он до падения тысячу лет, и ещё тысячу лет, пока Рим был латинской деревенькой, процветали греческие и азиатские города, Троя, из которой поэт Вергилий вывел основателей Рима. А ещё до этого неведомое количество веков был Египет, колыбель разума, где побывали и учились большинство великих греческих мудрецов. Когда блаженный Августин в «Граде Божьем» обрушивается на ложных и преступных богов этих народов, им владеет вся страсть истинной веры, но в этих же строчках видна искренняя грусть человека, который наблюдает, как его родной мир гибнет у него на глазах.
— Это было неизбежно, — сказал я. — Только свет истинной веры может озарять мир.
— Это верно, — сказал брат Тегван. — Поэтому Августин обличает и грустит одновременно, понимая, что многие его современники пребывают в неведении и праздной лености. Но ведь были среди древних и умнейшие мужи, которые, заблуждаясь, искали причины этого мира — кто-то полагал, что мир создан из воды, кто-то — из воздуха, кто-то из огня, потом — из сочетания четырех стихий, потом — из множества причин, склеивавшихся как невидимые частицы. Думаю, что они были на пути к богу, вечному, единому, не нуждающемуся в причине, но творящему множество причин. Но тут явились мы, дикие, с дубинами, разрушили города, сожгли библиотеки, растоптали всё подряд, угодно Богу, не угодно, не разбирали.
