Иногда выраставшая на глазах у всех гора ставила пароход, словно игрушечный, прямо поперек чудовищного провала. Судно обрушивалось на самое дно ущелья. Вот-вот оно погрузится в пучину! Но навстречу ему сейчас же вспухала другая волна и выносила его наверх.
Когда вышли в Охотское море, вода заметно посерела. Сквозь одежду проникал пронизывающий холод. У рабочих посинели губы. Становилось все холоднее, ветер нес сухой, как соль, мелкий снег. Снег мело на палубе, и он, словно острые осколки стекла, колол лицо и руки работавших людей. Волны окатывали палубу, покрывали ее гладкой и скользкой ледяной коркой. Работать приходилось, цепляясь за канаты, протянутые через палубы. При этом людей кидало из стороны в сторону, как развешанное для просушки белье. Инспектор орал на всех, помахивая дубинкой, которой глушат рыбу.
Другой краболов, вышедший из Хакодате одновременно, скрылся из виду. Все же иногда, когда пароход взлетал на вершину водяного вала, вдали виднелись две содрогающиеся мачты, похожие на взмахивающие руки утопающего. Струйка дыма не больше чем от папиросы, клочками рассеивалась по волнам. Сквозь грохот и рев волн доносился прерывистый свист, — вероятно, сирены другого парохода. Но в следующее же мгновение сам «Хаккомару», как будто захлебываясь, проваливался в пучину.
На краболове было восемь кавасаки[4] . Чтобы их не сорвали и не унесли волны, скалившие через борт белые зубы, словно акулы, команде и рыбакам приходилось, рискуя жизнью, крепить их на палубе. «Если и смоет одного или двоих из вас, мне наплевать. Но пусть пропадет хоть одна кавасаки, — я вам этого не спущу!» — отчетливо сказал инспектор.
Наконец, вошли в воды Камчатки. Волны набрасывались на судно, ощерившись, как голодные львы. Пароход казался слабее зайца. Буран затянул небо снежной пеленой, и при порывах ветра казалось, что кругом развертывается огромное белое полотнище. Надвигалась ночь. Шторм не унимался.
Когда работа кончалась, рыбаки один за другим забирались в свой «нужник». Руки и ноги у них коченели и с трудом двигались. Люди заползали на свои нары, как червяки в кокон, и потом уже никто не открывал рта. Падали, хватались за железные столбы. Пароход содрогался всем корпусом как лошадь, отгоняющая впившегося в спину овода. Рыбаки тупо глядели на когда-то белый, закопченный до желтизны потолок, на иссиня - черные иллюминаторы, чуть не погружающиеся прямо в пучину... У некоторых рты были полуоткрыты, как у слабоумных. Никто ни о чем не думал. Смутная тревога погружала всех в угрюмое молчание.
