Понимаю все его мотивы и желания с невозмутимым и совершенно ненормальным спокойствием.
Давние образы и размытые видения прошлого наслаиваются друг на друга, и среди череды серых картин я выделяю одну.
Разбитая коленка и слезы, текущие по грязным щекам. Бабушка качает головой, вздыхает и сажает меня на кухонный стул, склоняется надо мной, вытирая мокрым полотенцем бегущую струйками кровь. Плачу, нижняя губа дрожит, вытираю рукавом нос и всхлипываю.
Легким прикосновением гладкой шерсти к лодыжке ощущаю кота. Шершавый язык дотрагивается до кожи, слизывает кровь.
Бабушка смотрит, как черный кот приподнимается на задние лапы, мягко кладет передние на мою ногу. Лижет кровь, а глаза прикрыты от удовольствия, бжввидв усы топорщатся в стороны, треугольные уши прижаты к голове.
— Не время, — бабушка раздраженно шугает кота. — Не бери то, что не твое.
Отталкивает его рукой, и он бесшумно исчезает в глубине дома.
Черный диковатый кот с зелеными глазами.
Тепло чужого дыхания вливается в продрогшее тело, гонит прочь обосновавшийся там холод. Воспоминания роятся вокруг, мешают чувствовать, и я отталкиваю их все до единого.
Нет ничего в этой темноте, кроме проступающих очертаний человека рядом и жара его обнаженного тела.
Мы оба обнажены — два нагих существа, нашедших друг друга в ночи, разлитой вокруг черной гуашью.
— Как?.. — выдыхаю коту в губы. Пальцы ласкают его скулы, проводят ниже, под колющимся подбородком, касаются выступающего кадыка и замирают, когда я слышу ответ.
— Разреши мне взять свою кровь. Свяжи нас. Навсегда… — не мольба уже, а тихий стон.
Прикосновение горячих рук к моей груди обжигает. Кажется, что кожа плавится там, где касаются его ладони.
Задерживаю дыхание, замираю, наслаждаясь распространяющимся от его рук теплом. Оно струится по венам, как вода стремится по ветвям нуждающегося в ней иссохшего дерева.
Но кровь не вода.
Она горит во мне, пылает пламенем, заполняет всю меня, бурлящая и несущая жизнь.
Молчу, потому что наконец вижу глаза, смотрящие с бледного лица. Ярко-зеленые, светящиеся в темноте двумя изумрудами.
И в глазах этих плещется что-то невообразимое, не имеющее описания — различаю обожание и преданность, мягкую горечь и ожидание, сдобренное страхом как острым перцем.
— Кто ты… на самом деле? — разлепляю ноющие губы и задаю вопрос, ответ на который уже знаю.
— Скажи «да», Айно, — говорит обрывисто, и мольба уже не кажется — она бьет набатом в неуверенном голосе.
