Вспоминая все это, он снова посмотрел на телеграмму. Он почувствовал у себя на плече руку Симоны. Он перечитал слова, которых так страшился, так желал, которые извергал из себя долгими месяцами, и которые Этьен — лысый лоб и взбухшие вены на висках — наконец вывел на бумаге, адресовав ему.
Теперь это уже не имело значения. Теперь только это и было важно. Однажды вечером она тихонько склонила голову, и кто–то зашел и увидел, что она умерла.
— Мне уйти? — сказала Симона шепотом где–то рядом с его щекой.
— Нет, нет, останься со мной.
— Я люблю тебя, дорогой мой.
— Я знаю.
— Мне больно за тебя, — сказала она.
Она прижалась к нему и протянула руку к телеграмме. Он ее скомкал, скатал в шарик и бросил в камин.
— Как это случилось? — сказала Симона.
Да, нужно было говорить, говорить не переставая. Нужно было говорить до конца дней, все дни и все ночи напролет, слушать всю музыку мира, изгонять жуткую тишину из его бывшей жизни.
— Неважно. Это можно было предвидеть.
— Она не болела?
— Нет, все было хуже.
Он обнял Симону, крепко прижал и неожиданно расхохотался. Небо, вилла, каменная лестница
и священник, которого она пригласила. А ушла сама! Он стал смеяться, одинокий и жалкий, он смеялся, надеясь, что это действительно не имеет значения, что солнце вернется и он все забудет. Симона в его объятиях повторяла еле слышно слова, которыми хотят успокоить животных, а у него они вызывали смех — «Господи, Господи! Какая прекрасная история!», он продолжал смеяться, прижавшись лбом к плечу жены, невыносимо, как у него разрывалось сердце.
А чуть позже, все еще смеясь, он пожал плечами, как это делают дети, и заплакал навзрыд.
Пришла осень. Поль целыми днями строил макеты кораблей, а Симона покупала ему новые коробки с деталями. Она тоже участвовала в игре.
— До чего ты серьезный! — говорила она.
Когда он с энтузиазмом клеил и прибивал, то
не замечал, как бежит время, и с наступлением сумерек удивлялся, что приходилось зажигать лампы и прекращать работу перед сном.
— Можно подумать, что ты строишь настоящие корабли, — говорила она.
Иногда она брала в руки его лицо и добавляла, что когда–нибудь, когда он устанет, то сам перестанет в это верить. Он пожимал плечами, смотрел удивленно.
— Да нет же, послушай. Ведь это по–настоящему.
Нежность, которую они испытали друг к другу
в Шамони, сохранилась. И даже погрузившись в ночь, они любили друг друга, отдаваясь этому все сильнее и сильнее. Шале стало ихубежищем. Они привыкли к теплому и приятному ощущению уку—танности.
