Позднее он закашлялся, и она взяла его за руку:
— Тебе плохо?
— Мне никогда еще не было так хорошо.
— Значит, ты не жалеешь?
— О чем?
— Что женился на мне, — сказала она. — Ты был так далеко в последнее время, выглядел так странно.
— С этим покончено, — сказал он. — Мне с тобой очень хорошо.
Какое–то мгновенье он был готов все ей рассказать, заговорить о матери. Но ему не хотелось разрушать очарование, и к тому же он думал обо всем без всякого возмущения, какой тогда смысл?
Именно в эту минуту в зал вошла цыганка и направилась к ним. У нее было смуглое, сильно накрашенное лицо, красное, черное, синее, и огромные бездонные глаза. Она шла бесшумно и небрежно, слегка склонив голову набок, опустив руки вдоль тела. Не обращая внимания на протесты владелицы ресторана, невысокой женщины с раскосыми глазами, которая требовала, «чтобы клиентов оставили в покое», она остановилась возле Поля, положила обе руки на стол и заговорила с таким сильным иностранным акцентом, что он не мог понять ее слов.
— Нет, нет, — сказал он, мотая головой.
— Ты не хочешь знать свое будущее? — сказала женщина. — Я увижу что–то очень для тебя хорошее на твоей ладони.
— Не стоит, — сказал Поль.
— Боишься? Дай руку. Я уже вижу многое на твоем лице.
Они с Симоной растерянно улыбнулись друг другу.
— Не веришь? — сказала цыганка.
Она объяснила, что ей нужно верить, что она говорит правду, что многие притворяются цыганками и говорят неизвестно что, но что она из Чехии и знает толк в своем деле.
Она посмотрела на Симону.
— Ты тоже мне не веришь?
— Не так–то уж весело знать свое будущее. Нет, мне не хочется.
— Я и про тебя могу сказать. Но я знаю: тебе страшно. Не нужно бояться, все будет. Хочешь?
Они подшучивали над ней, смущенные ее настойчивостью. Она действительно говорила с акцентом? Но ее трудно было смутить. Она не убирала рук со стола, и Симона дала ей сигарету, когда она попросила.
— Значит, хочешь?
— Скорее нет, — сказал Поль.
— Ошибаешься.
— Знаю.
Она сделала движение, будто уходит, вздохнула, снова посмотрела на них своими огромными черными глазами. От ее длинного платья пахло грязью и ладаном. Он слегка отстранился.
— Ладно, к черту, — сказал он наконец. — Она ведь не отстанет, как ни крути.
И он протянул ей левую руку.
— Ты не пожалеешь, — сказала цыганка.
Но когда она ушла, радость этого дня могла бы быть испорчена, если бы он стал думать об этом. Но он не стал.
