— Почему? Чтобы больше не видеть тебя, разве этого мало? Чтобы дышать! Чтобы жить!
Она дала ему пощечину. Впервые с тех пор, как он вырос.
Вошел Этьен с перепуганным видом, спросил, не нужно ли чего. Она знаком велела ему выйти, простым движением пальцев, так отгоняют муху.
Когда дверь закрылась, она минуту молча рассматривала его со слезами на глазах. С трудом восстановила дыхание. В конце концов он пожал плечами и уселся в кресло перед камином.
Она не двигалась. Не плакала. Он ощущал ее присутствие за спиной, но так, словно она уже умерла, страдая от собственного бессилия, не в силах прервать беспорядочный поток воспоминаний. Сперва он думал, что можно будет многое сказать, во многом впервые признаться, но нескольких выкриков и одной пощечины оказалось достаточно, чтобы разорвать паутину хитросплетений и лжи.
Он услышал, как она идет к двери, но прежде, чем ее открыть, остановилась.
— Бедное мое дитя, — сказала она тусклым голосом, — ты болен, надежды нет. Что скажет твоя «невеста», когда узнает, в каком ты состоянии?
Он не удержался и обернулся. Он увидел, что она с трудом сдерживается, стараясь скрыть ироническую ухмылку. Злоба и жесткость читались в ее глазах:
— Ты же знаешь, что долго не протянешь.
Он пожал плечами.
— Аты сама? — спросил он веско.
Она открыла дверь, повернулась.
— Я поговорю с ней, — сказала она. — Ты так просто не уйдешь.
На фоне двери она выглядела бледной и ка—кой–то очень старой, ее трясло.
— Я поговорю с ней, — повторила она.
Но он не ответил. Она ничем не могла его теперь задеть, и он должен был показать ей это.
— Поль? — позвала она.
Он перестал слышать и видеть ее. Он смотрел на языки пламени в камине. Коломбо, Сингапур и острова, наверное, это означало вырваться: перестать видеть и слышать ее, оставить ее наедине с собственным эгоизмом и ненавистью. Она вышла, и он слышал, как она поднимается в свою комнату, цепляясь за перила. Она начинала понимать, что произошло, и до конца своих дней, как
самый страшный сон, будет прокручивать в голове эту сцену.
Позднее, согнувшись пополам, словно грудь его прокалывали лезвиями, он чувствовал себя почти счастливым, что не может подавить кашель. Приятное чувство — быть больным, но живым и знать, что это не имеет значения.
— А ты сама? — сказал он ей.
Как хорошо, что он ей это сказал.
Ночью над Монте—Карло дул ветер, вздымал волны на море и разгонял ненастье.
Растянувшись на кровати, весь потный, Поль пытался угадать, какие мысли старается подавить в себе мать. Из соседних комнат не доносилось ни звука, но он знал, что она тоже не может заснуть. Как и он, должно быть, она ворошила пепел воспоминаний. Завтра последует новая сцена, за ней еще одна. До самого его отъезда она не признает своего поражения. Они будут перекидываться отдельными словами, но в каждом слове будет скрыта смертельная злоба. И даже молчание будет наполнено ею. Она быстро прибегнет к своему излюбленному оружию — издевкам и презрению. Маски сброшены, и им придется день за днем, час за часом смотреть друг другу в лицо — в лица, наводящие ужас.
