Переходя Золотой Рог по мосту Ункапаны, он посмотрел вниз. Там шел буксир; едва различимый в темноте матрос тянул канат, опуская длинную узкую трубу, чтобы она не задела мост. Поднимаясь в Шишхане, он перебросился парой слов с бредущим навстречу пьяницей; выйдя на Истикляль, равнодушно двинулся мимо хорошо освещенных витрин. Только одна привлекла его внимание: он остановился и долго рассматривал серебряные украшения. О чем он думал? Переполненный нежностью, я следил за ним и дрожал от волнения.
На Таксиме он купил в киоске спички и сигареты, вскрыл пачку (такие же медленные движения рук мы очень часто видим и у других наших печальных соотечественников), закурил. О, этот тонкий горький дымок! Все это было мне знакомо, все ведомо, я все это видел и испытал – но сейчас был охвачен тревогой, будто впервые столкнулся с человеческой жизнью. «Осторожнее, мальчик мой!» – хотелось мне сказать ему. Каждый раз, когда он переходил улицу, если не просто на каждом его шагу, я благодарил Аллаха за то, что с человеком, за которым я слежу, не случилось ничего плохого. На мрачных фасадах домов и в темных окнах я читал знаки возможной беды.
Хвала Аллаху, он целым и невредимым добрался до своего дома в Нишанташи (дом назывался Шехрикальп). Я думал, что, войдя в свою квартиру на чердаке, он ляжет спать, чтобы забыть о горестях, которые мне так хотелось понять и облегчить. Но нет, он сел в кресло и некоторое время курил, листая газету. Потом начал расхаживать по комнате, и я пригляделся к ней: старая мебель, обшарпанный стол, выцветшие шторы, бумаги, книги… Внезапно он сел за стол, покачался на скрипучем стуле, схватил ручку и начал, склонившись, писать что-то на чистом листе бумаги.
Я был совсем рядом с ним, можно сказать, нависал над столом, на котором царил полный хаос, и наблюдал с самого близкого расстояния, как он пишет: аккуратно, словно школьник, спокойно и с наслаждением, будто смотрит любимый фильм, – но взгляд его был обращен внутрь. Меня переполняла гордость, как отца, который следит за любимым сыном, пишущим первое в его жизни письмо. Ближе к концу предложения он едва заметно поджимал губы; взгляд, подрагивая, двигался по бумаге вместе со словами. Когда он исписал уже почти целую страницу, я прочитал написанное и содрогнулся, словно от острой боли.
Это были не слова, рожденные его душой, которую мне так хотелось понять, – он всего лишь записал мои собственные фразы, те, которые вы сейчас читаете. На бумаге был не его, а мой мир, не его, а мои слова, по которым вы так быстро (пожалуйста, помедленнее!) пробегаете взглядом. Мне хотелось прервать его, попросить, чтобы он записывал свои собственные мысли, но, будто во сне, я мог только смотреть, как выходит из-под его пера слово за словом, и каждое из них усиливало мою боль.
