Я сотворил Его из всех этих воспоминаний и претворившихся в воспоминания людей. В Нем, чей взгляд, устремленный на меня сверху, теперь превратился в мой, было нечто от причудливого коллажа из увиденных и вспомненных мной лиц. Этим взглядом я видел теперь самого себя и всю свою жизнь. Мне нравится, что этот взгляд следит за мной: это позволяет мне держать себя в форме. И я живу с верой в то, что, подражая Ему и пытаясь тем самым к Нему приблизиться, я однажды смогу стать Им, а если нет, то хотя бы таким же, как Он. Нет, я не просто живу с надеждой на это, а ради этой надежды я и живу. И пусть читатель не думает, что мой «метафизический опыт» стал для меня неким пробуждением, одним из тех поучительных событий, которые заставляют человека «узреть свет истины». В той Стране чудес, куда я проник, прислонившись к стене мечети, все подчинялось великолепной, чистой геометрии, свободной от вины и греха, наслаждения и расплаты. Однажды во сне я видел полную луну, висящую в таком же темно-синем ночном небе, и такую же улицу, стремящуюся вверх, к этой луне, лик которой медленно превращался в циферблат часов. Картина, которую я наблюдал теперь, была такой же ясной, отчетливой и симметричной, как тот сон. Хотелось смотреть на нее не отрываясь, отмечая и обдумывая забавные подробности, представляющиеся такими простыми и понятными.
И я не отказал себе в этом удовольствии. Словно глядя на три шахматные фигуры, стоящие на синеватой мраморной доске, я рассуждал сам с собой: «Прислонившийся к стене мечети Я хочет стать Им, слиться с тем, кому так завидует. А Он делает вид, будто не знает, что создан этим подражающим Ему Я. Потому-то Глаз и смотрит так уверенно. Похоже, Он забыл и о том, что Глаз тоже был создан прислонившимся к стене человеком – именно для того, чтобы приблизиться к Нему и слиться с Ним; но тому, прислонившемуся, эта неочевидная истина ведома. Если он напряжет все силы и достигнет Его, станет Им, то Глаз, с одной стороны, закроется (или окажется в буквальном смысле слова в пустоте), а с другой стороны…» И так далее и тому подобное.
Обо всем этом я думал, глядя на себя со стороны. А затем этот Я двинулся с места и пошел – сначала вдоль стены мечети, потом, когда она кончилась, вдоль похожих друг на друга деревянных домов с эркерами, пустырей, источников, закрытых лавок и кладбища – к себе домой, к своей постели.
Иногда, насмотревшись на оживленной улице на людские лица, которые в конце концов становятся неразличимы в толпе, мы бываем на мгновение ошеломлены, увидев в витрине или в широком зеркале за шеренгой манекенов отражение своего лица. Такое же удивление, только не мгновенное, а постоянное, испытывал и я, наблюдая за собой со стороны. Впрочем, я знал: в том, что человек, за которым, словно во сне, наблюдаю со стороны, – я сам, нет ничего особо удивительного. Удивляться следовало скорее той невероятной нежности и любви, которую я к нему испытывал. Я догадывался, что он очень раним, печален и несчастен, что он ощущает себя в безвыходном положении. При этом я знал, что он не таков, каким кажется с первого взгляда. Мне хотелось оградить от бед это трогательное дитя, это несчастное доброе существо, защитить, как отец защищает сына, даже как Бог – своего раба, взять под крыло. Он тем временем после долгого пути по кривым улочкам (о чем он думал? почему был печален? отчего так устал и напуган?) вышел на проспект и побрел, засунув руки в карманы и рассеянно скользя взглядом по темным витринам кондитерских и бакалейных лавок. Потом опустил голову. Он шел из Шехзадебаши в сторону Ункапаны, не обращая внимания на проезжающие мимо редкие автомобили и пустые такси. Может быть, у него не было денег.
