В полдень он собирал своих подчиненных, которым в лесу, в горах, в общем-то нечем было заняться, — разве что охотиться, добыть какой-нибудь дичи на обед, а то на консервы уже глаза не глядели, да их уже успели и порядком подъесть, — для обсуждения текущего положения. С саркастической усмешкой он заново вкалывал булавки, отмечавшие на карте перемещения англо-американских, русских и немецких войск, сдвигая их теснее и теснее. И однажды, когда булавки с зелеными, синими и красными головками почти соприкоснулись, сказал следующее. «Господа, — сказал он, — не стоит себя обманывать, эту войну МЫ проиграли, — полагаю, наша миссия завершена».
— Потом он разделил всю нашу команду на группы по три-четыре человека, так, чтобы в каждой собрались земляки. И предоставил каждой группе автомобиль и бумаги с внушительными печатями и неразборчивыми подписями. Содержание их сводилось к тому, что мы выполняем СЕКРЕТНЫЙ ПРИКАЗ, а посему запрещается конфисковывать у нас машины и оборудование, а также препятствовать нам в выполнении боевого задания. И всё: удачи, прощайте, скорее всего, больше не увидимся.
О том, как он добрался оттуда (не важно, из Вестервальда или из Ротхаара) в Шверин, отец каждый раз рассказывает по-разному. Сравнивая две версии этой истории на пленках, я смутно вспомнил другие, знакомые мне с детства. На карте Германии я набрасываю возможные маршруты их бегства. Мой голос на пленке пытается время от времени приструнить безудержно разыгравшуюся с переходом к весне сорок пятого страсть отца к небылицам, выяснить, что он скрывает, отделить зерна от плевел, выразить сомнение в правдивости его рассказов. Но на это голос отца, обычно звучащий в этих фрагментах капризно, не реагирует вовсе или откликается раздражительно.
Судя по тому, как с каждой новой пленкой этот голос неуловимо меняется, рассказчик постепенно сбрасывает одно тяжкое бремя за другим. Хотя этот маленький человек уже перестал играть важную роль и быть знаменитым военным корреспондентом, ведь, как он признается, к этому времени и он отдавал себе отчет в том, что все это безобразие кончилось, но он, его голос, обретает что-то новое: в нем зазвучали тайные, да нет, впрочем, явные, нотки свободы. Скажем так: ПРЕДЧУВСТВИЕ свободы, пусть даже оно, разделяемое в эти дни множеством людей во всем мире, могло исчезнуть вместе с призрачной надеждой. Однако может быть, что иначе и не бывает, может быть, лишь в таких пограничных ситуациях мы способны осознать, или заново осознать, ценность свободы.
