Об отступлении на Восточном фронте, линия которого неумолимо отодвигалась на запад и врезалась в тело Германии, отец, обычно столь словоохотливый рассказчик, не больно-то рассказывал. Но у меня перед глазами стоят крестьянские телеги, доверху груженные мебелью, чемоданами, домашним скарбом, на грудах вещей сидят партийные функционеры, женщины и дети. Эти бесконечные караваны телег тянутся по дорогам: сначала раскисшим, потом замерзшим, потом заснеженным. То под черным, то под белым, но всегда под низко нависшим небом.
— Я действительно ВИДЕЛ и СНИМАЛ там кошмарные преступления, — говорит отец. — Грабежи, изнасилования, пытки, причем в таких масштабах, что сегодня, слава Богу, почти ничего не помню. И только ОДНО, один повторяющийся кошмар, я не в силах забыть: вечереет, я иду по длинной аллее где-то в Восточной Пруссии, и по обеим сторонам надо мной раскачивается нескончаемая шеренга повешенных. На каждом дереве, с табличкой на шее; и, медленно подходя ближе, я в сумеречном свете, наконец, разбираю: «Я БЫЛ ТРУСОМ И ОТКАЗАЛСЯ ЗАЩИЩАТЬ СВОЕ ОТЕЧЕСТВО».
Это было дело рук так называемой полевой жандармерии, — заключает отец. — Учитывая, что господ жандармов с каждым днем всё больше охватывала паника, что они все меньше церемонились с арестованными и процессы по обвинению в государственной измене завершали быстро, ты бы тоже держал язык за зубами. Впрочем, даже если бы помалкивал, тебя все равно могли повесить, скажем так, по ошибке. Например, отставших от своей части солдат — бедолаг, число которых постоянно росло, ведь немецкие дивизии уничтожались одна за другой — ждала судьба пораженцев и дезертиров.
После этого фрагмента в записи следует долгое молчание. Судя по всему, мы возвращаемся в палату, я слышу на пленке наши шаги, а иногда — или мне это только чудится (?) — дыхание отца. Потом приходит медсестра, приносит чай, слышно, как кто-то (он? она?) размешивает ложечкой сахар. «Время посещения заканчивается, — объявляет она, — ваш отец поправляется, но не следует слишком его утомлять».
— Но потом, к весне, меня, слава Богу, перевели на Запад…
Понятно, что там отцу было куда как легче. Впрочем, Арденнская операция провалилась, и над забавной фотографией, на которой пленные (и явно мерзнущие) англичане, в одних трусах и касках, развешивают белье на веревке, именуя ее SIEGFRIED-LINE,[39] смеяться ему пришлось недолго. А когда он описывает, как военный корреспондент Хениш утром выехал из милого, мирного, идиллического городка Сен-Вит, а вечером обнаружил вместо него груду дымящихся развалин, я слышу, что у него комок в горле. И все же именно здесь война вновь превращается для него в приключение.
