Находясь с таким человеком, что важно? Не то, что ты один раз побывал на концерте у Задорнова, второй раз, а то, что ты ездишь в течение года с ним и видишь, как он меняет программу, в зависимости от приёма аудиторией разных шуток, от того, где ты выступаешь, от того, как долго длится концерт, и так далее, и тому подобное. Это очень профессиональные вещи. Михаил Николаевич всегда был человеком профессии и человеком высокого такого полёта в отношении к жанру, к своему делу. Это же не вопрос гастролей со звездой. Наверное, если бы я поехал с какой-нибудь звездой, я бы учился звёздности. А у него я учился делу.
Я вообще думаю, что Михаил Николаевич никогда не был таким вот трибуном, который ставил задачу жечь глаголом сердца людей. Всё-таки для него сатира – это было самовыражение, насколько я видел. То есть он всегда для меня внутренне оставался вот таким мальчишкой, который оправдывал свою фамилию, задорным… в нём клокотала эта энергия… кураж такого прикола. То есть мне кажется, он кайфовал, когда мог сказать то, что кто-то побаивался сказать. Не раз так бывало, что знакомые говорили: «Миша, я за тебя волнуюсь, ты так сказал про нашу власть». Он не был при этом прямо безоглядно отчаян, так сказать, в бичевании пороков. Нет, он же не на баррикады лез. Он шёл к людям, и люди ухохатывались, от этого им становилось легче. И вот эта энергия, которая ему устремлялась навстречу из зала, – его питала. Он для этого всё делал. Не для того, чтобы что-то исправить в нашем мире. Мне кажется, он всегда был достаточно умным человеком, чтобы понимать, что в нашем мире исправить ничего нельзя. Ну, может, Иисус Христос что-то исправил в этом мире. И то, много народу работает до сих пор, и не могут все заветы выполнить. Ну, он, скажем так, сместил вектор. Поэтому мне кажется, самое главное, что давал Михаил Николаевич, – это отдушину. Когда у людей появляется надежда, они же смеются. Смеются – им становится легче, они легче относятся к этим проблемам. То есть он не искоренял проблемы, он изменял точку зрения на них. Во всяком случае, на некоторое время людям становилось легче. А ему легче оттого, что у него получилось, оттого, что это классно, он делает то, что умеет, и это органично, это востребовано. И в нашем же жанре смех – это такая лакмусовая бумажка. Ты не можешь придумать аплодисменты, ты не можешь барабаном сзади, как у многих эстрадных исполнителей, задать ритм, овации, ты не можешь искусственных клакеров, так сказать, подпитать – люди не могут искусственно смеяться. Ты не можешь заплатить этим людям, чтобы они ржали, это невозможно. Значит, они либо смеются, либо не смеются. Поэтому, когда у тебя есть эта возможность, когда у тебя есть эта власть над смехом, то ты, конечно, уже служишь этой способности своей, ты уже любишь искусство в себе и хочешь, я про него сейчас говорю, да, и хочешь это донести до людей, хочешь поделиться этим. Переживаешь, когда этого нет. Переживаешь, когда это ты делал много лет, а сейчас не знаешь, к какой аудитории обращаться. Поэтому я не думаю, что он был пессимистом, оптимистом – это всё неправильные термины. Но это моё восприятие.
