В этот же день начались допросы. Следователи открыли заседание в палате суда, в самом дворце Рамзеса, перед изображением божеств высшего судилища – Горуса с головою кобчика и Анубиса с головою шакала, между которыми находились весы правосудия. Изображение князя вечности и судии вселенной, Озириса, помещалось на троне; в одной руке его был скипетр, а в другой – бич для злых и преступников; тут же на жертвеннике находился цветок лотоса, стерегомый чудовищами, символами владык Нила, – крокодилом и гиппопотамом…
Следователи и судьи помещались на возвышенных седалищах.
Первою вызвана была к допросу Херсе, которая неразлучно находилась с Лаодикою и спала всегда в преддверии помещения юной царевны. Убийца мог проникнуть к ложу Лаодики только через тело старой негритянки.
– Я убийца моего божества, солнца очей моих, – каялась Херсе перед следователями. – Пусть меня поразит своим бичом великий Озирис. Я не уберегла мое сокровище, я потушила свет очей моих – я заспала царевну, дочь богоравного Приама.
– Отвечай на вопросы, – остановил ее Монтуемтауи, поправляя на груди золотую цепь с изображением священного жука. – Ты сама готовила ложе царевне вчера на ночь? – спросил он.
– Сама, господин. Я никого не допускала к ее чистому ложу, – был ответ.
– А что делала царевна с вечера? С кем была?
– Под вечер, когда светоносный лик Горуса уже клонился к закату, а тени от пальм теряли свой конец за Нилом, ее ясность Лаодика ходила по саду с ее ясностью царевною Снат – да будет счастье и здоровье вовеки ей уделом – и рассказывала ей о своей родине, о священном Илионе, о том, как его осаждали данаи и атриды, о смерти брата своего Гектора, – говорила Херсе.
– А после того? – перебил ее Монтуемтауи.
– После того пришел его ясность, царевич Пентаур спрашивал ее ясность Лаодику о вожде данаев Агамемноне и о храбром Ахиллесе и о том, как брат ее ясности Лаодики Парис поразил насмерть в пятку Ахиллеса, – продолжала свое показание Херсе.
– А ты что делала в то время? – спросил главный следователь.
– Я заплетала венок из цветов, чтоб украсить им головку ее ясности.
– И царевна при тебе легла потом на ложе сна?
– Я ее уложила и повеяла над нею опахалом, пока она не заснула.
– А сама когда легла спать и где?
– Я легла у ее порога, утолив жажду из своего кувшина водою Нила, и тотчас же заснула как мертвая… О великий Озирис! – вплеснула вдруг руками старая негритянка. – Меня опоили водою сна! Я теперь все поняла: кто-нибудь влил в мой кувшин сонной воды… Это так, так! Оттого я и заснула как мертвая, чего со мною всю жизнь не было… О боги! Это верно, верно!.. Я всегда, бывало, так чутко сплю, что слышу, кажется, всякое дыхание ее ясности, каждое ее движение на ложе сна… О праведные боги!
