Следователи молча переглянулись между собой.
– Так, ты думаешь, с умыслом кто-то усыпил тебя? – спросил Монтуемтауи.
– С умыслом – я теперь вижу: оттого и вода показалась мне на вкус какою-то странною.
– Кого же ты подозреваешь в этом?
– О! Это та, которую я видела в мертвых зрачках моей голубицы, ее ясности Лаодики.
– В мертвых зрачках царевны ее видела?
– Да, в зрачках, как в зеркале.
– И то была женщина?
– Женщина – красивая, с глазами василиска.
– И ты можешь назвать ее имя?
– Не могу… не знаю… Но я ее видела.
– Здесь, в женском доме?
– Должно быть, здесь. Больше негде.
Тогда Монтуемтауи предложил заседавшим с ним судьям: не предъявить ли пред лицо этой допрашиваемой всех женщин дома фараона? Все изъявили согласие.
Решение это тотчас же было объявлено в женском доме высочайшим именем фараона, и Бокакамону приказано было вводить в палату верховного суда поодиночке сначала ближайших рабынь, имевших право ночевать в женском доме, а потом почетных женщин и девиц.
Эта поголовная очная ставка не привела, однако, ни к чему. В некоторые лица вступавших в палату суда женщин, особенно в молодые и красивые лица, Херсе всматривалась пристально, настойчиво, как бы пожирая их глазами; но потом в отчаянии повторяла: «Нет, нет… не та… не то лицо… не те глаза…»
От одного лица она долго не могла оторвать глаз – от прекрасного лица Аталы, к которой заметно охладел Пентаур с той минуты, как увидел Лаодику. Атала была бледнее обыкновенного, когда предстала пред судилищем; глаза ее были заплаканы, и она, казалось, избегала взгляда старой негритянки. Херсе вздрогнула, когда увидела ее, и отступила назад. Она давно замечала, как недружелюбно Атала смотрела на обожаемую ею дочь Приама. Чутьем женщины старая негритянка угадала, что Атала ревнует Лаодику к Пентауру, и сама стала недолюбливать гордую дочь Таинахтты. И вот обе эти женщины с глазу на глаз перед страшным судилищем… Не она ли убийца? Не у нее ли глаза василиска, что отпечатались в мертвых зрачках несчастной дочери Приама?.. Лицо прекрасное, но не доброе, такое, какое поразило ее в мертвых зрачках… Херсе вспомнила эти безжизненные, остекленелые, когда-то прекрасные глаза, вспомнила это мертвое юное личико, вспомнила счастливое детство Лаодики, потом печальную судьбу ее родного города, ее семьи, свою неволю, с которою она давно сжилась…
– О боги! Помогите мне! – простонала она.
– Ну, что же? Говори! – напомнил Монтуемтауи.
– Кажется… она… кажется, – прошептала допрашиваемая.
