Смельский улыбнулся:
– Самый мудрый мудрец глупеет с хорошенькой женщиной, а если с такой прекрасной и душой и внешностью, как вы, Анна, и подавно немудрено поглупеть…
Анна наклонилась.
Ласковое чувство, слегка блеснувшее в ее глазах, теперь мерцало тихим ровным светом…
Она шепнула: «Проводи меня до дачи!»
И от этого ласки полного взгляда, и от дружественности тона сердце Смельского умягчилось настолько, что он опять мысленно примирился с Шиловым.
Жизнь есть нитка из событий и обстоятельств
Проводив Анну до дачи, Смельский вернулся в самом благодушном настроении. Было очевидно, что любимая девушка любила его, и это сознание, одно из самых счастливых и радостных сознаний бытия нашего, наполнило его всецело.
Он был счастлив.
Чудный вечер ложился длинными тенями на землю.
В вышине голубого неба, разделяясь на нити, ползли последние облака, предвещая и на завтра такой же теплый, хороший день.
На балконах дач, мимо которых приходилось идти Смельскому, семьями сидели дачники.
Дымились самовары, слышался лязг чашек, стаканов, хохот, смех или звуки вальса, срываемого с расстроенного дачного пианино.
Все это казалось Смельскому таким милым, таким привлекательным, что он невольно углубился в возможные картины своего счастливого семейного быта.
Так же будут они сидеть с Анной на балконе дачи, так же около них будут резвиться их дети, и он будет счастлив, любуясь на них и на Анну – красивую, видную даму в каком-нибудь изящном пеньюаре. Смельский даже задумался над вопросом, какого цвета будет пеньюар у Анны: то ему казалось – лучше голубой, то – пунцовый.
Вот он миновал дачи, вот вошел в парк и, сняв шляпу, тихой поступью мечтателя пошел под тенистыми сводами его ветвей.
Вдруг ему показалось, что кто-то идет ему навстречу.
Он пригляделся и, одновременно заметив скамью рядом, сел на нее.
Одинокий человек медленно приближался, но все еще был настолько далек, что Смельский не мог хорошенько разглядеть его.
Почему-то он стал ожидать этого человека, и ожидать с нетерпением, возрастающим все более и более.
Вот он уже на расстоянии каких-нибудь десяти саженей.
Это был Шилов.
В круглой широкополой шляпе, так шедшей к его типичному лицу, с суковатой палкой, он медленно приближался, очевидно совсем не надеясь на какую-нибудь встречу.
Несмотря на то что шляпа его, по обыкновению, сидела набекрень и сдвинулась на затылок, что придавало его физиономии удалой и несколько даже дерзкий вид, голова его была опущена.
