Спустя час вернулся Шилов и застал их все еще разговаривающими на балконе.
Вечер опустился над полем и парком, тени слились и исчезли, потому что край солнца потонул за горизонтом. Несколько соловьев вдали и вблизи начали свои первые нежные трели…
Над узенькой речонкой, протекающей через парк, заколыхались волны тумана.
Шилов говорил в унисон графу, называл Краева несчастным, а насчет жены его окончательно взял свое мнение назад. Он кончил тем, что стал горячо упрашивать Смельского спасти преступника.
На другой же день рано утром Смельский отправился в Петербург для свидания с Краевым.
Исполнив известные формальности, необходимые для свидания с заключенным в качестве его защитника, Смельский вступил в описанную уже нами комнату с глубокой дверной нишей и квадратным оконцем наверху, украшенным железной решеткой.
Краев на этот раз не лежал, а сидел на постели, подперев голову ладонями рук, облокоченных о колени.
Тот, кто знал его перед арестом, не узнал бы теперь. Это был совсем другой человек. Так меняются черты лица у неизлечимо душевнобольных, и то после многолетнего пребывания в больнице.
Увидя входящего незнакомца и подумав, что это, верно, опять кто-нибудь явился к нему приставать с глупейшими вопросами, он откинулся на подушку и, вытянувшись во весь рост, апатично отвернулся к стене, решившись, по-видимому, перенести все, что угодно, но только не отвечать ни на один вопрос.
Это был стоицизм мученика, это была отчаянная решимость истерзанного человека, который перестал даже ощущать боль от новых истязаний.
Ему было все равно: больше одной раной на его изможденном теле или меньше.
Но зато в душе его росло и крепло другое чувство; оно одно почти и поддерживало его: это была жгучая ненависть к своим притеснителям, ненависть, пускающаяся на изобретательность для возможного хотя бы частичного отмщения.
Несчастному и в голову не приходило, что служители и исполнители закона тут ни при чем, что тут сама судьба гораздо жестокосерднее поступила с ним, чем все эти «притеснители», что для них он неопровержимо – вор и грабитель или, по крайней мере, ближайший соучастник этого преступления.
Он не мог этого понять! В его затемненном горем мозгу логические выводы исчезли, оставляя на свободе только инстинкты зверя, которые в человеке ужаснее, чем у самого вредного и злого животного.
Следователь уже занес в протокол, что заключенный отказывается наотрез от дачи каких-либо дальнейших показаний, а равно и не желает назвать имена сообщников, отрицая даже самое их существование.
