Яркие лучи солнечного дня, проникая сверху сквозь красные стекла мозаичного окна, отбрасывали на его голову «кровавое» пятно, и дьявольски прекрасная, с торчащими вверх усами, с клинообразной бородкой и мрачными глазами голова эта выглядела устрашающе. Веки этой задумчиво подпертой кулаком головы были опущены вниз, на бледном лице не двигался ни один мускул, как у мраморного изваяния. Только кривая ироничная улыбка застыла на нем в складке губ.
Перед Шиловым одно за другим проходила целая вереница воспоминаний.
Улыбка эта или, вернее сказать, застывшая усмешка по характеру своему вполне соответствовала им. В тот день, когда он получил из банка сто тысяч, он попросил у казначея дать ему несколько билетов процентных бумаг, что тот и исполнил.
Подслеповатый старичок, в крупных золотых очках, просто-напросто был усовершенствованная машинка для выдачи и принятия денег; он не замечал, конечно, что рука, украшенная дорогими кольцами и принимавшая деньги, немного дрожала и лицо дьяволоподобного красавца было как-то особенно бледно.
Он не замечал, да если бы и заметил, то какое ему дело! Формальности все соблюдены, а в правилах насчет дрожания руки нет никакого разъяснения.
Он заметил только одно, что рука эта была очень холеная, очень белая и красивая, с чудными ногтями и еще более чудным изумрудом на мизинце, а владелец всего этого был мужчина хоть куда.
В уме кассира мелькнула мысль: как должны обожать этого красавца женщины известного сорта и как весело ему, должно быть, живется, имея возможность класть в карман такие крупные суммы, тогда как он, кассир, весь век свой просидевший в этой будке около миллионов, дома вовсе не чувствует себя богатым.
Выйдя из банка, Шилов сел на извозчика и поехал на Александровский рынок.
Тут, зайдя в одну из лавочек, он стал выбирать очень странные детали костюма.
Это были кумачовая красная рубаха, смазные сапоги, фуражка, кафтан и кушак.
Получив это, он велел извозчику ехать на городскую окраину.
День был необыкновенно жаркий.
Усердно ремонтируемый Петербург весь был окутан сплошным облаком пыли, так что после получасовой езды уже начинало теснить грудь и дыхание делалось затруднительным.
В такую пору в Петербурге вовсе нет воздуха, а есть только одни запахи, соответствующие тому торговому заведению, мимо которого вы проходите.
Казалось, зачем такой изящный господин, каким был Шилов, мог забраться на грязную пыльную окраину, где и эти запахи, и строения, и народ – все соединилось в одну картину убожества, бедноты и грязи?
