Не дожидаясь ответа, я подмигнул Гришке, он схватил ляговоз, и мы вылетели из класса.
Когда я вернулся, в классе стояла мертвая тишина.
Семен Витальевич сидел, уткнувшись в журнал, с таким серьезным видом, будто в этом журнале обнаружил тайну происхождения жизни на земле.
– Тумилин, – сказал Семен тихо. – Вас я прощаю. Вы ведь просто не хотели подвести товарища. А товарищей никогда нельзя подводить. Запомните эту формулировку. А с вами, Петров, разговор будет особый. В кабинете директора.
– Может, сразу президента, – буркнул я, прекрасно понимая – никакого разговора в кабинете директора не будет: ни один учитель никогда не захочет выносить скандал из класса, потому что очень хорошо понимает, что любой разговор директора с учеником непременно заканчивается разговором директора с учителем.
– Шутки хороши смешные и к месту, – сообщил Витальевич. – Запомните эту формулировку. А сейчас Петров отнесет мерзость на парту и прочитает нам стихи замечательного советского поэта Степана Щипачева.
– И чего вам Ляга-то не понравилась? – искренно удивился я и пошел к парте.
Ирки не было, значит, выеживаться не перед кем. Хотя ей, конечно, донесут про мой выпендреж.
Витальевича я уже достаточно извел – спасибо Ляге, – поэтому и тут, вроде, смысла не было.
Но я уже завелся. А если я завелся – меня не остановить.
Я аккуратно поставил ляговоз прямо посередине парты, чтобы не упал, вернулся к доске… Посмотрел на дверь класса в надежде, что Ирка все-таки придет. Ее не было, конечно.
Я вздохнул и начал читать:
Небо начинается с заката.
Скорость начинается с коня…
_______________________________________________
Место действия нашего с Иркой романа где? Правильно: театр.
Театр это что, понимаете? Выставка молодых и красивых.
Я раньше думал: театр – это не просто место разврата, а специальная территория, где даже такое понятие отсутствует, потому что он, разврат в театре, настолько естественен, что его просто никто не замечает.
Сумасшедшие ведь не фиксируют, что они – сумасшедшие: для них сумасшествие – это норма. Никто в Африке не обращает внимания на негров, в Москве – обращают побольше, а в каком-нибудь Нижневартовске на чернокожего будут во все глаза пялиться.
Вот я и был убежден, что в театре столько разврата, что он уже давно стал привычен и естествен.
Раз… Два… Три… Не боюсь про это говорить, записывая файл в мой театральный компьютер. Я зашифровал его, разумеется, но все, что можно зашифровать, легко поддается расшифровке. А не боюсь. Потому что не вру.
