— Быстренько это вы справились, — осклабился Кабашкин. — Оперативно.
— Надеюсь, у вас мое дело тоже не залежится, — нагло сказала я.
Латунный таз Кабашкина выразил недоумение:
— Разве я решаю? Я что — чиновник. Но вы пока готовьтесь, времени не теряйте.
Я его и не теряла. В холодильнике уже красовалась 800-граммовая банка черной икры, добытая в ресторане «Астории» в обмен на альбом битлов у официанта Коли.
— Если тебя не пустят, — у них все бывает, — задумчиво и плотоядно говорил муж Толя, — мы, надеюсь, съедим ее сами.
От его слов я каждый раз холодела. А между тем звонили друзья и наперебой вызывались достать дефицитные сувениры. В дом лавиной хлынули оренбургские платки, подстаканники с эмалью, вологодские кружева, уральские самоцветы, грузинские плясуньи на металле, русские колхозницы из соломы, деревянные ложки и церкви, а также несколько народных музыкальных инструментов, включая гусли.
Прошло три месяца. Выпал и растаял снег — ОВИР молчал, как Аскольдова могила. Я замирала при мысли, что парижские каштаны расцветут без меня и, собравшись с духом, позвонила Кабашкину.
— К сожалению, ответа пока нет, — пропел он в трубку бархатной виолончелью. — Но чуть что — мы известим.
Наконец, желтенький квиток с предложением явиться прибыл. Накануне у мамы сошлись три пасьянса, а черная кошка, уже собравшаяся пересечь мне дорогу, вдруг воровато шмыгнула в подворотню безо всякого воздействия со стороны. Все предвещало удачу и, проведя бессонную ночь, я отправилась в ОВИР.
Инструктор Кабашкин, снова являя чудеса галантности, предложил мне стул и пододвинул пепельницу.
— Должен вас информировать, — его латунный таз просиял, — что в поездке во Францию вам отказано. Ваши документы, — он ласково пошлепал скоросшиватель, — останутся у нас.
— To-есть как? — выдохнула я из легких весь воздух.
— Таков порядок. Захотите подавать опять, придется оформляться сначала.
— Но почему мне отказано? — спросила я шепотом, не чуя под собой стула.
— Ваш дядя сочтен недостаточно близким родством.
— И что же теперь делать?
— Попробуйте подать через год, — пожал плечами Кабашкин, явно утомившись разговором.
— Но через год ведь родство не станет ближе!
— Логично, — оживился он. — Весьма логично.
— Но что же мне сказать дяде? — не унималась я. — Как объяснить? Он не поймет этой странной причины.
— А зачем ему понимать? Ему и знать про это не надо. Проявите гибкость. Напишите, что завалены работой, что у вас что-то под микроскопом, что вы больны… — вяло давал он рецепты.
