— Какой же он, королевич? Как звать его?
Царевич хитро посмотрел на сестру:
— Да, ведь ты же не больно знать-то хотела.
— Ну, милый! Ну, голубчик! Скажи! Чего тебе стоит? Ну, родненький.
— Уж так и быть, скажу! — ответил мальчик с видом снисхождения. — Свейский[5], королевич.
— Крещеный же, чай?
— Вестимо, не нехристь, а только не нашей веры.
— Как звать его?
— Густавом.
— Имя совсем немчинское!
— Так ведь свейский немец и есть…
— Хоть бы полсловечка мне кто про жениха шепнул! Никто не обмолвился! — с легкой досадой проговорила царевна.
— Кроме батюшки, немногие и знают… Думается, что матушке и то неведомо. Кабы я не сказал — ничего бы ты долгонько еще не узнала! Смотри не проговорись!
— Ну вот! Стану! Скоро он приедет?
— Завтра встречать будем. Уж бояре давно встречь ему отправились.
— Повидать бы, хоть глазком одним, что за жених такой. Да где повидаешь! — с грустью промолвила царевна.
Царевич что-то обдумывал.
— Вот что. Я твоему горю пособлю, — сказал он после недолгого молчания.
— Ай, милый!
— Ты тайком спустись вниз, проберись к Золотой палате…
— Трудненько!
— Что делать! Я там, может, шепну кое-кому, чтоб тебя не остановили… Может… наверно не знаю… Да проберешься как-нибудь! А там в двери скважинка есть… Малая, правда, но все ж видать можно — я тоже через нее сматривал, бывало.
— Гмм… Попробую.
— Попробуй, попробуй! Ну что? Хороша ль новость?
— Хороша ль, дурна ль — сама не знаю.
— А, чай, ночку сегодня не будешь спать спокойно?
— До сна ли!
— То-то вот и оно! А еще было на смех меня подняла! Вот и видать, что не мужчина, а баба!
И двенадцатилетний «мужчина» солидно вышел из комнаты.
Свеча, стоявшая на столе, на котором виднелись остатки изобильной трапезы, бросала трепетный свет на лица двух сидевших у стола бояр. Один из них был гость, другой — хозяин хором. По мясистому, гигантскому носу в госте нетрудно было узнать Степана Антоновича Белого-Туренина.
Хозяин, худощавый старик со щетинистой бородою и стоявшими ершом подстриженными усами, был не кто иной, как князь Фома Фомич Щербинин. Он держал глаза опущенными вниз, лишь изредка бегло вскидывая их на собеседника. Неприятны были эти глаза, холодные, бесцветные. Когда старик улыбался, они оставались прежними, в них не виднелось и проблеска веселости. Если глаза — зеркало души, то недобрая душа должна была быть у этого щетинобородого старца.
— Нет, ты вот что мне скажи, — говорил Степан Антонович, отхлебнув добрый глоток крепкого меда из объемистой чары, которую держал в руке, — вот что скажи, ужли такое дело свершиться может?
