Обжег этот поцелуй Дуняшу, вспыхнула она, потупила очи, и в голове молодой боярыни, не знавшей, какою любовью любит ее муж, молнией пронеслась радостная мысль: «Люба!»
Не видела она в своем смущении, сколько муки в это же время выразилось в глазах сидевшего против нее Андрея.
— Приятель! Налей-ка мне чарочку пополней! — глухо промолвил он, обратясь к своему соседу.
— Повеселиться хочешь поболе? Доброе дело! А то, вишь, ты ровно на поминках, а не на свадьбе сидишь, таково-то сумрачен! — сказал тот, наполняя уемистую чару зеленым вином.
— Да, повеселиться… — ответил Андрей, залпом осушив чару.
— Что ж, еще? А? — предложил приятель. — И я с тобой.
— Выпьем.
И он пил чару за чарой, чтобы только заглушить, залить то, что жгло ему сердце.
— Чай, скоро мы и на твоей свадебке так попируем? — сказал Павел князю Алексею.
— Бог знает! — с легким вздохом ответил тот.
— Да уж попируем! Знаешь, ищи-ка невесту.
— Уж есть на примете.
— Так чего ж лучше? Женись поскорее!
— Рад бы, да…
— Да уж ладно, ладно! Чего толковать! Должен жениться, коли твой друг-приятель поженился! — говорил слегка захмелевший, как и все пировавшие, «молодой».
«Эх, если б правда пожениться нам с Аленушкой поскорей!» — подумал князь Алексей.
И эта мысль крепко засела в его мозгу. Когда, по окончании свадебного пира, он с слегка затуманенной хмелем головой вернулся в свой дом, то так и заснул с мыслью: «Эх, если б нам с Аленушкой поскорей пожениться!».
В одной из палат царского дворца сидела, склонясь над каким-то рукописным «сказанием», молодая девушка. Она была очень хороша собой. Белизна лица ее казалась еще ярче от черных, как вороново крыло, волос, заплетенных в одну косу, падавшую теперь, когда девушка сидела, до самого пола; здоровый, переливчатый, не яркий, нежный румянец оживлял мраморную белизну, тонкие черные брови слегка срастались над носом, с чуть заметною горбинкой. Когда она, читая, улыбнулась, две ямочки появились на щеках, и блеснувший из-под розовых уст ряд жемчужных зубов словно озарил это прелестное личико. Эта красавица была дочь Бориса Федоровича Годунова, царевна Ксения.
Царевна, вероятно, устав сидеть согнувшись, оторвала глаза от рукописи, привстала и слегка потянулась.
Ксения была скорее высокого, чем малого, роста и была полна тою полнотою, которая не безобразит, а только придает приятную округлость членам. Ее глаза — нет, тут слово «глаза» не годится, оно слишком обыденно, слишком мало говорит — это были очи глубокие, большие, черные, то затуманивающиеся легкою дымкой, то искрившиеся веселыми огоньками. Такие очи способны одним взглядом или заставить сладко забиться сердце, или наполнить печалью, когда взглянут с укором, или, когда на длинных бархатных ресницах блеснет алмазная слезинка, потрясти душу неописуемым горем.
