На Урал наш караван прибыл в разгар лета. Исключительно знойного и жадного на дожди, а минувшая зима была холодной и малоснежной. Озимые вымерзли, яровые засохли. В стране начинался голод. В XXI веке это явление в России, к счастью, стало историей, а в XIX было страшной реальностью. Первое время я не понимал всей глубины этой трагедии. Просто в какой-то момент растительность вдоль трассы стала совсем плохой. Поля, выжженные солнцем, были пустынны. Небогатый урожай уже собрали. Кое-где стояли небольшие копны. В губернии не было больших водоемов, чугунки и промыслов, поэтому ситуация складывалась безысходная. Станицы по-прежнему встречали хлебом-солью, глотки рвали «ура!», но глаза людей изменились. Восторг и обожествление уступили место надежде. Она светилась почти в каждом взгляде. В эти мгновения рука сама тянулась к кошельку и раздавала деньги. Благо, поводы искать не приходилось. За верную службу можно было награждать почти каждого казака.
В Оренбуржье я впервые решил послать телеграмму императору. Рассказать о постигших край бедствиях. С текстом мне помог князь Барятинский. Польстив его «государственному уму», в ответ получил немного косноязычное, но соответствующее требованиям времени и статусу адресата послание. Его при первой же возможности отправили в Санкт-Петербург.
Опять потянулись бесчисленные села. Из всех запомнилась только станица Магнитная. В ней мы завтракали и меняли лошадей. В глубинах памяти шевельнулось воспоминание. Где-то это название я слышал, но где? Ладно, запишем в книжку, авось потом прояснится.
В Оренбурге вновь пришлось почувствовать себя рок-звездой, причем покойной. Девушки кидали под ноги цветы, а я дарил им свои карточки с автографами. Фотограф, который участвовал в экспедиции, штамповал их десятками, если не сотнями. Кстати, с подписью едва не вышел конфуз. Еще на «Памяти Азова», когда принесли снимки, я взял чернильный прибор и начал рисовать свою закорючку. Понимание того, что делаю, пришло на полпути. Рука выводила мою подпись, а не наследника. Пришлось якобы случайно согнуть перо и имитировать внезапно вспыхнувшую головную боль. Визитеры ушли, а я бросился ворошить бумаги Николая. Новости было две: хорошая и плохая. Автограф нашелся, но он был сложным. Царевич писал имя полностью и украшал его несколькими завитушками. К счастью, мышечная память еще не пропала, и я испортил всего пару листов, прежде чем начало получаться что-то удобоваримое. Куда сложнее оказалось приноровиться к письму чернилами. Сперва кляксы щедро украшали все мной написанное.
