— Принц Игорь, — сказала я.
— Ну так это одно и то же. Зачем только ты меня туда водила, маман, я была еще меньше Сережи — и ничего не поняла!
Я оставила без комментариев. Сережа не унимался.
— Нет, а мы в опера пойдем, пойдем, пойдем!!!
— Что ты хочешь увидеть, Сережа?
— Мозара!
— Моцарта?
— Моцарта! Опера Моцарта! — довольно отозвался он.
— А какая твоя любимая? — спросила я.
— Эта… «Магическая флюта».
— «Волшебная флейта», Сережа, — автоматически поправила я.
— Но ведь есть «магический»? Почему же тогда нельзя для флейты сказать магический? — упрямо вставила Катя. — И вообще, по-французски «La flute enchantée». Да, Сереж?..
Соотношение французского и русского языков в их речи наконец-то поразило меня. И я впервые поняла, как уверенно и привычно они говорят по-французски между собой. Я решила, что нужно просто продолжать делать свое дело. Но как вам передать, какое чувство беспомощности, какое бессилие находило на меня, как только я встречала ее взгляд, полный отвращения и неведения, с которым она смотрела на светлую страницу тетради по русскому языку, домашней веселой тетради, — обложка с пингвинами, сто страниц на пружинках, которую я с такой радостью выбрала для нее в канцтоварах этим летом.
Корчак говорил: не ругай себя за то, что не можешь сделать. Ругай, когда можешь, а не делаешь. И я знала, что должна что-то сделать, потому что могу. Но не знала что.
А потом произошло чудо. Чудо, потому что случилось все как-то само собой. Я просто чувствовала, что это может произойти, и тянула туда изо всех сил все, что знала и умела. Я перестала исправлять устные ошибки детей. Я стала их слушать — активно. Я, как мсье Журден, сама о том не зная, заговорила прозой: я нечаянно обнаружила, что говорить правильно — самый забавный метод исправления чужих ляпов. Способ прост, как яйцо: ошибка другого игнорируется, но ты сразу же повторяешь правильный вариант, чуть видоизменяя фразу.
— И куда он так бегает? — смотрит Катя в окно на сердитого дядечку в зеленом шарфе, который, толкая прохожих, целеустремленно семенит к светофору, закинув рюкзак на плечо.
— Я не знаю, куда он бежит, думаю, что боится опоздать на работу, — осторожно говорю я.
— Да, видимо, сильно боится, раз так бежит, — задумчиво повторяет дочь.
Я поняла, что лучше всего Катя делает творческие задания, вроде нарисуй пару рисунков к тексту, допиши историю. Дала ей кусочек из «Детства Никиты», попросила придумать, что будет дальше. Когда я почитала написанное, то поняла, что она давно переросла уровень своего учебника — не по уровню грамматики, а по жизненным интересам. Я стала осторожно, по чайной ложке, давать ей страницы Тургенева, Толстого, Шмелева, Чехова в оригинале. Я просила выписывать только незнакомые слова. Она, конечно, с ленцой выполняла это задание — думала, с дурацким подростковым апломбом, что знает гораздо больше, чем знала на самом деле… Но все же, все же! Стала читать с интересом, пусть и понимая часть истории по-своему. Из неохотно переписанных слов мы разбирали, может быть, пятую часть — перед сном, невзначай, играючи… Ну, скажем, почему говорится «миндальничать» и «паче чаяния», и что значит «изморозь», и в какой момент человек может «опростоволоситься», и как сказать по-другому «в огороде бузина, а в Киеве дядька»? И это дало свои плоды — но не сразу, о, нет, не сразу.
