Внутри в чопорную раму интерьера были аккуратно вписаны картины и канделябры, рояль и грубая африканская циновка на стене, и огромный, совсем луговой ковер в салоне и букет махровых красно-белых тюльпанов на эбеновом столе — словом, всему было найдено свое место
Когда все наговорились и лектор закончила громкую презентацию своей книги «Американские школы в Париже и Иль-де-Франс», Вероника заняла место лектора, уселась на стул, обняла гитару и запела. Прекратился говор ложек, затихла женская речь, осталось в воздухе только немного шершавое сопрано и уверенные басы гитары, и мне стало ясно, что у Вероники сегодня удачный день, очень удачный день, и в американской школе ей, вполне возможно, тоже найдется место.
Опомнилась я на пресловутом балкончике, где меня успокоили хоть какие-то следы беспорядка: кофейная клякса на шахматном столе и запотевшие очки одной из слушательниц (она выползла из кухни, где помогала готовить очередную партию блинчиков).
— Мило, правда? — спросила она по-французски, сняла очки и улыбнулась, как улыбаются близорукие — быстро и доверчиво. Потом, протерев стекла краешком клетчатой длинной юбки, опять водрузила их на курносый нос. На щеке у нее была родинка, губы она красила типично американской киноварью, а глаза подводила под цвет шоколадно-рыжей радужки — мягким диоровским карандашом.
Джессика приехала в Париж из штата Миннесота двенадцать лет тому назад. История началась с лекций по французской литературе в Сорбонне, на которые Джессика ходила в течение года, а закончилась тем, что она вышла замуж за машиниста скорого поезда TGV (тут мне была показана фотография милого, чернобрового, немного снулого парижанина), который жил в основном между Парижем и Авиньоном, так как именно по этому маршруту гонял блестящие пассажирские составы.
Джессика показалась мне успешным гибридом французской и американской культуры — любила буйабес, пекла сногсшибательный творожный чизкейк и каждое лето ездила в Калифорнию к двоюродной бабушке. Язык своей новой родины она знала хорошо, у нее был этот особенный американский акцент, о котором французы отзываются «шарман». Неудивительно, что мы даже не пытались говорить по-русски, пока речь не зашла о моих далеких школьных каникулах в Феодосии. Тут поток французского прекратился, и Джессика просияла:
— А ты была в Одессе?
В Одессе Джессика прожила год, поехала туда сразу после трех курсов университета, работать учительницей английского в спецшколе. Жила в украинской семье — вернее, для нее это была просто родная семья (Джессике очень нравился эпитет «родной», с которым она в одесские годы и познакомилась): бабушка еврейка, дедушка украинец, их дочь Лера родила дочку от москвича и недавно вышла за грека, а сын женат на армянке и собирается, но пока не может уехать в Израиль. Все они обитали вместе, на одном этаже удивительного дома, который вроде бы давно уже решили снести, но все никак не сносили. Окна выходили в полукруглый, заросший акацией и бересклетом двор, где рядышком болтались на бельевой веревке спортивные костюмы и кружевное белье самого разного калибра, где кошки охотились на безмозглых горлинок и по вечерам курил на скамейке трубочку инвалид, одноногий Матвей Михалыч. Как уже сказано, результатом любви Леры к москвичу стала Даша, длинноногая пава пятнадцати лет, — она ходила в ту самую школу, где Джессика работала. Джессику научили в Одессе практически всему: варить борщ, тушить синенькие, ругаться непечатными словами, загорать на крыше, обливаясь водой из садовой лейки, покупать черешню на базаре, кормить дельфинов и верить в любовь.
