И я вижу, действительно, на столе сложены стопочкой, разве что ленточкой не перевязаны… Или это я так радуюсь и книгам, и абажуру с шелковой челкой, и этому уроку — нечаянной радости моего четверга. Маша вносит подставку для чтения. И формой, и размером подставка похожа на пеленальный столик, попонка на ней красная, бархатная. Старую книгу укладывают туда и открывают — осторожно, не на весь размах крыльев, а вполсилы, чтоб не тревожить лишний раз позолоту времени, клей переплета. Я снимаю со стопочки верхнюю, обернутую выцветшим, когда-то васильковым шелком. Кладу на подставку, открываю, убираю дряхлую закладку со страницы номер три. «Русская беседа», часть II, книга десятая. Стихи Тютчева. Изморозь славянских букв заставляет меня похолодеть. 1858 год. Издание прижизненное.
— Есть в осени первоначальной, — ласково сказала Белогорская, — короткая, но дивная пора…
И голос ее, полный такой теплоты и нежности, какой я больше в нем никогда не слышала, голос этот обращался к невидимому, к тому, кто ушел навсегда, кто знал, что эти волосы были когда-то не белые, а темно-русые, с гранатовой искрой в тяжелой косе, для кого она была не Белогорская и не Анастасия Павловна, а просто Ася.
…Короткая, но дивная пора.
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера.
— Вы хорошо читаете. Благодарю вас, — говорит она тихим, лишенным интонаций голосом, откидывается на кресло и закрывает глаза, словно опять превращается в цветок. Она устала, мне пора уходить. Маша гасит лампу. На серебряной щеке самовара блестит тусклая полоска света, — просочился, видно, из проема незадернутых гардин… — только так я и понимаю, что на улице уже включили фонари и короткий осенний день подошел к концу.
— Погодите, — говорит Белогорская, словно вспомнив что-то. — Я еще хочу послушать вас. Поговорить с вами. Я позову вас на следующей неделе. Маша позвонит, чтобы сказать когда.
Дым отечества
Анастасия Павловна не была единственной русской, которая хотела послушать родную речь. Некоторое время спустя мне позвонили еще два компатриота.
…То там, то сям попадались уже на холмах цветущие вишни и сливы — черные ветки были усыпаны мелкой перловкой озябших, с трудом распускавшихся цветов. Около станции я подошла к такому дереву вплотную: ничем не пахнут, кроме разве что воды и весны. Станция называлась Clamart. Первый раз это слово я видела на втором этаже, в зале импрессионистов в Пушкинском, в тексте пояснительной таблички к зимнему пейзажу. А теперь оно было набрано железными буквами на заполненном людьми перроне: лица будничные, в глазах — вчерашний выходной, на календаре — понедельник. Проносились мимо ярко-синие, c тавром рекламы на крутых боках, поезда дальнего следования, обдавали оглушительно теплым воздухом, мчали в Шампань, и в Бордо, и в Нормандию, к морю, и на юг, в Арманьяк… Ах, чего только нет на карте Франции. Сказка странствий, музыка Шнитке, нотный стан железнодорожных путей.
