Старшина скомандовал «кругом» и «шагом марш» и пошел в казарму. Просунул голову в просвет между краем циновки и стеной.
— Разрешите, товарищ гвардии капитан?
Капитан сидел, подперев голову рукой.
— Присядь, Федор Егорыч, — он выдвинул ногой табурет из-под стола.
Старшина сел.
— Не желаете перекусить с дороги, товарищ гвардии капитан? Повар Мотькин грибков нажарил. И японский шнапс есть, как его… смешное название.
— Сакэ?
— Вот-вот. В танке целую баклагу нашли.
— Сначала решим одно дело… Надо отменить арест Кощеева.
— Да вы что, товарищ капитан! — Старшина встал с табурета, одернул гимнастерку. — Никак нельзя, товарищ капитан! Они ж меня съедят, как почуют слабинку!
— Успокойся, Егорыч, и сядь. Никто тебя не съест.
Старшина продолжал стоять.
— Это что же получается… Из Красной Армии смехоту делать?..
— Ну вот что, товарищ старшина! — Голос капитана стал прежним — сухим и ломким. Раньше от этого голоса у подчиненных потело под мышками и стучало в висках. — Никто тебе не позволит из Красной Армии смехоту делать! Арест ты все-таки снимешь. Найди подходящий повод и отмени наказание. А потом можешь обжаловать мои действия…
НЕ ПРИСПОСОБЛЕННЫЙ ДЛЯ ВОЕННОГО ДЕЛА
Посудин стоял у шлагбаума, подняв воротник шипели. Кощеев подошел, посмотрел в ту же сторону, что и Посудин, но ничего интересного не увидел.
— Слышь, студент? Заснул, что ли? Отчего так: когда тебе дают по морде или, попросту говоря, терпишь неуспех, то как бы несет мертвечиной?
— Чего? — Посудин показал из-за воротника посипевший мокрый нос. — Какой неуспех?
— Да нет. У меня-то везде успех. Я так, с понту… — Кощеев засунул руки в рукава шинели и пошел к разбитой огнеточке.
— Подожди! — крикнул Посудин. — Объясни понятней!
Но Кощеев не нашел нужным объяснять. У «пищеблока» он остановился.
— Ты чего, Мотькин, не в настроениях?
Повар, чертыхаясь, швырял в печь поленья.
— Да эта, мадам фи-фи! С чистыми пальчиками! — Мотькин был рад хоть с кем-то отвести душу. — Чо заявила? Грит, где гигиена, где другое, третье. И почему, грит, невкусно у тебя получается? Вот… раскочегарю ей плиту, принесу мешок гречи и полбочки сала — пусть сама обед варит. Посмотрим! Посмотрим, что получится! Знаем таких, с пальчиками! Видали!
— Ты бы ей объяснил, Мотькин, — Кощеев был настроен миролюбиво. — Так и так, мол, солдатское пузо к моей — твоей, значит, — жарехе привычное. И что задумал ты довести трофейную команду до такой счастливой жизни, когда бойцы начнут переваривать трофейные болты и гайки.
