Доктор сразу понял, в чем дело. Высказав уверенность в том, что я не закричу «мама» при первом выстреле, он тотчас отправился сообщить начсандиву о своем решении взять меня к себе в полк санинструктором.
Через два часа, распростившись со всеми в медсанбате, я уже сидела на мягком душистом сене в двуколке рядом с доктором Буженко. Мы ехали в полк.
В санитарной роте полка меня встретила Аннушка и тут же познакомила с сестрой Дусей Латышевой, высокой, сухощавой, с подстриженными под мальчика светлыми прямыми волосами. До войны она работала учительницей русского языка в школе в Смоленской области. Когда полк проходил через ее родную деревню, Дуся пришла в штаб и попросила взять ее в армию. Дуся не умела даже бинтовать, поэтому она занималась эвакуацией раненых и больных. И делала это очень точно, всегда знала, сколько есть подвод, машин, когда, сколько и кого она может отправить с ними. Ходила Дуся по-мужски — размашистыми, большими шагами. Рядом с ней я чувствовала себя совсем маленькой.
С первых дней я привязалась к Дусе Латышевой, старалась подражать ее независимой, мужественной походке, решительному тону. Она платила мне самой нежной, почти материнской любовью, хотя была старше меня всего на семь-восемь лет.
Нашей санитарной роте командир полка придал взвод музыкантов. Выбираясь из окружения, они сменили свои трубы на оружие, а затем были «пострижены в монахи», как говорили они сами о себе, то есть переведены к нам; мы же их больше чем в «послушники» не «посвящали». Музыканты старательно выполняли обязанности санитаров, вздыхая порой об утраченных инструментах.
Капельмейстеру команды Пете Стрельцову было двадцать два года. Он только в этом году окончил консерваторию по классу дирижеров. Я очень люблю музыку, настоящую серьезную музыку — камерную, симфоническую, а особенно оперную, — и в Пете Стрельцове я нашла родную душу. Однажды я возила в медсанбат больного; с оказией пристроился и Стрельцов — лечить зубы. На обратном пути мы всю дорогу вспоминали любимые мелодии, даже целые концерты. Не наградил голосом бог ни его, ни меня, но слух и память у Стрельцова были блестящие. Мы пели все, что вспоминалось, не стесняясь друг друга. Попытались даже спеть всю оперу «Евгений Онегин»; он пел все мужские партии, я — все женские, хор изображали оба. В сцене дуэли, ввиду отсутствия мужских голосов, Ленского пела я.
И хотя не было оркестра и пели мы далеко не мелодичными голосами, все-таки это была музыка, Чайковский, и оба мы были по-настоящему этим взволнованы и довольны друг другом.
