Меня назначили в операционно-перевязочный взвод.
Ночью в медсанбат привезли раненых. Их было трое: два красноармейца-пехотинца, раненных в руку, и летчик. Раны были не серьезные, но мне показались страшными, особенно две глубокие на голове летчика. Я очень волновалась — это были первые раненые, которым я оказывала помощь. Старалась накладывать повязки как можно осторожнее, но не причинять боли не могла. И каждый раз, когда болезненно вздрагивала рука раненого, сжималось и мое сердце от щемящей жалости к этим людям, мужественно переносившим боль.
Наступила очередь летчика. Сестра поднесла фонарь к его голове, и я аккуратно стала смазывать кожу вокруг ран.
— Мажьте по ране! — приказал доктор.
Я вздрогнула от голоса, нарушившего тишину.
Взяв поданный мне пинцет с ваткой, смоченной в йоде, быстрым движением смазала обе раны.
Летчик не вскрикнул, не застонал, он только побледнел, сильнее стиснул зубы и крепко сжал руку сестры, державшей фонарь. Фонарь стал быстро опускаться в слабеющей руке. Кто-то подхватил его, кто-то вывел сестру — ей стало дурно. Твердым комком застрял у меня в горле едва удержанный крик.
Наверное, страдания летчика, так остро передавшиеся нам всем, заставили меня устоять на ногах, и повязку — «шапку Гиппократа» — наложила как никогда удачно.
В эту ночь долго не могла заснуть. В письме к маме рассказала о переполнявших сердце чувствах. Но разве можно было передать их все обычными словами на бумаге?..
Двадцать второго июля на рассвете в нескольких километрах от города Починок наша дивизия вступила в бой. Сначала мы услышали глухие раскаты артиллерийских залпов, затем появились раненые, а вскоре совсем близко начали рваться бомбы. Противник бомбил артиллерийские позиции, но попадал к нам. Мы работали в палатках, и тонкая парусина никак не могла служить защитой от осколков, тем более от бомб. Но раненые удивительно спокойно лежали на перевязочных столах. И мы, «сестрички», старались даже улыбаться им, особенно когда слышались близкие разрывы. Раненые были благодарны нам, а мы им за спокойствие и выдержку, которым они нас учили.
При бомбежке в палатке обычно оставались доктор Покровский, сестра Шура и я. Шура подавала стерильный материал и не могла ни на минуту опустить затянутые в резиновые перчатки руки, чтоб не запачкать их. Она никогда не жаловалась на усталость, а ей-то, пожалуй, было труднее, чем кому-нибудь из нас. Мы постоянно передвигались по перевязочной от раненого к раненому, а Шура, не сходя с отведенного ей места, огромным усилием воли преодолевая полуобморочное состояние, час, другой, третий… восемь… десять часов подряд подавала и подавала то зонд, то ножницы, то перевязочный материал.
