– Кое-кто обещал мне курево, – напомнила Анриетта.
Буало достал из стола пачку «Житан», которую хранил, чтобы по старой памяти вдыхать аромат табака, и бросил ей.
– А огоньку?
Пришлось достать и зажигалку. Анриетта прищурилась, задорно выпустила дым и одернула свою несообразную шубейку.
– А ты ничего, – объявила она. – Значит, тесть его ухлопал?
– Получается, так.
– Мне придется давать показания в суде?
– Скорее всего. Уверен, присяжные тебя полюбят.
– На кой мне их любовь? – фыркнула Анриетта. – Деньжат бы срубить. Слушай, я же могу давать газетам интервью за деньги?
– А кто тебе запретит?
– Может, еще прославлюсь. А?
И она игриво ткнула его кулачком.
– Слезай-ка со стола да садись на стул, – поморщился Буало. – Мне надо напечатать официальный протокол, который ты подпишешь.
С тяжелым вздохом Анриетта повиновалась, а комиссар сел на свое место, придвинул к себе пишущую машинку, вставил в нее чистый лист и забарабанил по клавишам.
Он как раз заканчивал печатать, когда в дверь после стука заглянул бригадир Шапель.
– Патрон… У графа де Круассе три награды. Сначала его наградили за то, что он первым ворвался в немецкий окоп и убил офицера и до пяти человек солдат. Это произошло…
– Достаточно, – оборвал его Буало. – Ты себе представляешь, что значило на той войне первым ворваться в немецкий окоп? Да после этого пристрелить какого-то Мориса де Фермона – пара пустяков! – И комиссар стал загибать пальцы. – Во-первых, пистолет. Два выстрела – два трупа. Во-вторых, цепи – еще когда я думал, что убийцей может быть женщина, цепи меня настораживали. Они весят несколько десятков кило. Конечно, мужчине куда проще было тащить труп, обмотанный такими тяжелыми цепями. Не хватало только мотива, но благодаря великолепной мадемуазель Ривьер, – комиссар бросил взгляд на свидетельницу, – он у нас есть!
Анриетта расправила плечи и заулыбалась.
– Думаю, патрон, вам надо знать кое-что еще, – нерешительно начал Шапель. – Дело в том, что Арман Ланглуа… Одним словом, он исчез.
– Я глубоко сожалею, что мне приходится сообщать вам об этом, – сказал доктор Гишар, – но вы неизлечимо больны, господин граф. У вас рак – полагаю, такой же, как тот, от которого сгорела ваша мать.
– Но… но вы же раньше говорили, что гастрит… Что я… что мне нечего опасаться…
Фраза оборвалась на полуслове, да и что тут, в сущности, можно было сказать? Но Робера все же поразило, как буднично все происходит: сидишь на самом обыкновенном стуле напротив немолодого врача с широким морщинистым лицом, и он произносит твой смертный приговор.
