— А вы не врете, — много больно жулья тут шляется.
Костя заклялся, заюлил. Колька только диву давался, как Костя хорошо умеет не своим голосом говорить и про чужого отца врать.
— Ну, айда, — сказал солдат наконец и пропустил в калитку:
— Только не баловать, ребятье.
Побежали Костя и Колька, долго тыкались по путям и платформам, наконец, услышали музыка играет и «ура» кричат.
Весь эшелон флагами красными увешан и везде надписи «смерть панам», «раздавим польских буржуев» и еще много всяких других, от слов этих радостно и шибко сердце Колькино билось, чувствовал, что и он вместе с ними.
Красноармейцы все на платформе стояли, а посередине кто-то им речь говорил, сильно кричал и кулаками грозился.
Кольке как-то не по себе стало, а Костя тащил дальше и дальше, в каждый вагон заглядывал, но от вагонов их отгоняли.
Наконец, на самом краю платформы, совсем пустая теплушка. Костя заглянул и шепнул:
— Лезь.
Колька шмыгнул, темно, нары нагорожены, мешки и сундуки свалены:
— Спрячься до отхода поезда, а потом вылезай и все расскажи, ничего тебе не будет, — распоряжался Костя.
Колька забился в самый угол под нижнюю нару, носом к стенке, даже с Костей попрощаться забыл, а тот что-то еще крикнул и убежал.
Долго в темноте лежал Колька, ноги и руки заныли.
Наконец стали собираться в вагон красноармейцы, громко разговаривали, смеялись, за кипятком бегали, на гармониках заиграли, совсем не страшно сделалось, только бы не заметили.
Долго еще поезд стоял неподвижно, казалось никогда не тронется.
Кто-то по платформе пробежал, закричал:
— На места, товарищи. Сейчас трогаем. Крути, Гаврила.
И правда, будто, закрутил кто-то. жалобно свистнул паровоз, задергался вагон — поехали.
— Прощай Москва, мать, Катя, все ребятишки и малыши. Прощайте…
Лежал в темном углу Колька, и так сильно сердце бьется, хоть руками его держи, а то услышат, еще, хорошо, что колеса сильнее сердца стучат, тик, так, тик, тик, тук, тук, поехали, поехали, поехали, на войну, на войну, на панов, к отцу…
Колька проснулся и ничего не мог понять: темно, качает, тело все сомлело, пошевельнуться нельзя, а над головой что-то ворочается и громыхает, не сразу вспомнил Колька, что в теплушке едет на войну. Страшно стало и радостно, только лежать уж очень неудобно, сдавили со всех сторон какими-то мешками и деревянными сундуками, не выкарабкаешься, задохнешься.
Испугался вдруг Колька темноты этой, забыл всю осторожность, заворочался, закарабкался, забился, руками и ногами, толкает мешки и сундуки, но ничего не помогает — не сдвинешь.
