Как на крыльях я летел в этот двор, где, подставив лицо скудным лучам северного солнца, сидела в гамаке она. Мне нравилось в ней все, естественным казалось даже то, что она ничего не делала: привезла с собой домработницу. Часами красавица сидела и смотрела на другой берег, где темнел серебряный бор, вслушиваясь в журчание ручья, сбегающего у их дома в реку. Казалось, что само время замедлялось рядом с ней и становилось тягучим и полусонным. Словно муха в янтаре, я сам застывал рядом с ней в немом восторге своего непонятного чувства.
Я был счастлив выполнить любую просьбу: поднять ножнички, улетевшую закладку.
Но не только меня тянуло к этому дому.
— Это что еще за чучело, — показала как-то хозяйка дома на серую тень за забором.
— Да это Зина-капуста. Она чокнутая, — сказал я. — А так ничего, добрая.
— Дура, что ли? — спросила красавица.
— Нет, не дура, а блаженная, так моя бабушка говорит.
А Зина, почувствовав, что речь идет о ней, подошла ближе, улыбаясь.
— Что за лохмотья на ней? Она что же, нигде не работает, живет на милостыню? — обтачивая ногти, спросила моя артистка.
— Нет, она чистит помойки и сортиры.
— Ты хочешь сказать: туалеты, — сморщила она свой нос.
— Ну да, тувалеты, — эхом ответил я.
— Что ни говори, но намного гуманнее было бы освободить общество от таких вот, — брезгливо скривила губы красавица.
— Гуманнее, — повторил я непонятное, но почему-то показавшееся мне страшным слово.
— Вели ей уйти, — ласково улыбнулась мне она.
Я долго шел к забору. Как бывает в страшном сне: идешь-идешь и все на одном месте.
— Пошла вон, — даже для себя неожиданно зло крикнул я Зине. — Слышишь, пошла вон, — голос у меня вдруг сорвался на визг.
* * *
А потом была зима. Что это была за зима! Мы, лесосплавские мальчишки, набивали на деревянные коньки металлические полоски от консервных банок и привязывали их к валенкам. На реке, неподалеку от нижнего склада, там, где от складского фонаря падал свет, мы расчистили маленький каток. Я даже плохо слушал своего любимого учителя литературы, потому что думал о том, когда же наконец побегу туда, на реку. Мне, и только мне было позволено нести настоящие коньки на ботинках, возможно потому, что лучше меня из мальчишек никто не катался.
— Бесстыдница, — плевали лесосплавские бабы вслед, — совсем бы разделась. Но вслух высказываться не решались: все-таки жена начальника.
Я же ничего красивее не видел. Ее розовый костюм был оторочен мехом. На ней была коротенькая юбка, как у фарфоровой балерины, которая невесть какими путями попала в наш деревенский дом.
