Жили мы тогда на конезаводе. Все парни подрастут — на коня. Но лучше меня редко какой ездил.
Помню, лето жаркое, устанем, косточки наломаем на сенокосе, а молодость свое берет. Оставалось время и на гульбища, и на игрища, и на любовь — у сна уворовывали.
Вот как-то наша конезаводская красавица Ксютка и говорит, что отдаст красную мальву из смоляных своих кудрей тому, кто первым доскачет до Макарьева дуба и снимет с ветки ее ленту. Парни в седло, и я тоже. А мой-то больше всех загорелся. Это я про себя Мартына так звала.
Ох, как мы летели! Все давно отстали, а мы с Мартыном во всем белом свете летим вдвоем. Кони ровно земли не касаются, но вот мой Огонек его Гнедка на четыре корпуса обошел. Лечу, да все оглядываюсь. Красавец, как сейчас вижу: кудри черные, рубаха красная, а глазищи, как сливы огромные, и не поймешь, то ли синие, то ли черные. Вот уж и дуб близко, оглянулась, а у него зубы оскалены, и ненависть во взгляде, ровно я не девка, а враг его смертный.
Все парни поотстали, остановились, вернулись. Слышу, он хрипло так кричит: «Стой, Маруська, чего хочешь проси, не позорь перед хлопцами». Глянула назад… Ох, проклятый, ох, любимый, до чего же хорош, боль моя глазастая.
А место открытое, ровное, девки смеются, хлопцы свищут, а он меня догнать никак не может.
Тут меня бес-то в ребро и шпиганул: «Хорошо, уступлю, только ты меня поцелуешь, когда вернемся, при Ксюшке».
— Черт с тобой! — полыхнул он глазищами.
Огонек разгорячился, пуще моего первенства не хочет уступать, но я его придержала. На последних метрах обошел меня Мартын, сорвал ленту и промчался мимо, в глаза мне не посмел глянуть. Я было спрыгнула с Огонька, но захотелось мне посмотреть, как он будет перед Ксюшкой моим снисхождением похваляться. Быстрее птицы прилетела ему вослед.
Он-то, черт глазастый, ленту в костер бросил, не отдал Ксютке. Ко мне повернулся и говорит, глядя прямо в глаза: «Ну, зелье, тебя сейчас целовать или до вечера оставить?»
А уж что было у меня, то было: лицом была разгарчива, волосы золотой ржи, коса до пят, иной раз голова болела от тяжести. Соскочила я с Огонька, косынку сняла, чтобы косу собрать, а волосы возьми да и рассыпься.
Я их, Танюша, ромашкой ополаскивала. Знала, чертова девка, что они от этого еще больше золотыми кажутся.
Чувствую, что глазам слез не удержать, а характер, как батя говорил, на огне замешан: «Давай, — говорю, — целуй». Он-то думал меня в отместку смутить, а я своим единственным богатством тряхнула, губу закусила, слезы в себя впила… Земля дрогнула, и полетела я, как на каруселях. Помню только, что руки протянула и положила ему на грудь, а он, нечистая сила, и берет меня за плечи…
