– Может, он там себе кралю какую-нибудь нашел, – говорила она, нисколько меня не стесняясь, – а ты тут ждешь без толку. И чего дождешься? Дождешься, что ни мужа тебе, ни отца детям.
Мамы не было несколько дней. Она вернулась усталая, какая-то разбитая, будто долго шла по горам без пищи и воды. Я никогда не видел ее такой. Не сразу она сказала, что у нас нет больше папы, что мы теперь сироты, а у папы другая женщина, и мы ему не нужны.
Людмилка плакала, а я почему-то нет. К тому, что уже свалилось на меня с исчезновением Раи, добавилось еще что-то такое же темное и душное, весь мир померк, как померк он совсем недавно на дороге к Молдовскому мосту, но я почему-то к этому был готов. Сложив свои воспоминания о той поре, когда был поваром в бригаде плотников, я вспомнил своего отца и Любовь Степановну, вышедших из дому и стоящих так близко друг от друга, как они не должны были стоять по моим понятиям. Я почему-то был уверен, что они уехали в Ростов вместе. И это подтвердил дядя Зиновий Ангелов, зайдя к нам дождливым осенним вечером.
Вскоре мама пошла работать в железнодорожную столовую поваром. Она уходила рано, чуть свет, возвращалась поздно, когда мы уже спали. Иногда у нее бывали выходные, и тогда она занималась тем, что чинила нашу с Людмилкой одежду. Отныне приготовление пищи стало моей обязанностью. Зимой можно было наварить борща на неделю, а летом, что ни делай, сколько не опускай в холодную воду алюминиевый бидон, а больше двух-трех дней сохранить сваренное или изжаренное не удавалось. Поэтому готовить летом мне приходилось через два дня на третий. Людмилка мне в этом была не помощницей, зато поесть – за уши не оттянешь. Из-за этого я частенько поддавал ей, за что мне, в свою очередь, доставалось от мамы. А с Людмилки – как с гуся вода. И мне ничего не оставалось, как смириться с такой вопиющей несправедливостью. Но это было не самым главным.
Главным было то, что я долго не мог оправиться от всего, что произошло в том году: исчезла Рая, уехали папа и Николай Иванович – и все трое навсегда. Я забросил рисование, а все свои альбомы и листы сложил в одну пачку, обернул газетами, обвязал шпагатом и закинул на чердак. Будущее, казалось мне, перестало существовать как некая манящая определенность, к которой надо стремиться. Там ничего не было – одна лишь пустота.
Впрочем, ведь было и что-то хорошее. Сдал, например, переэкзаменовку по математике, и очень даже хорошо сдал, хотя лучше было бы не оставаться на осень. А еще в середине ноября, через неделю, едва мне исполнилось четырнадцать лет, меня приняли в комсомол.
