– Почему? – удивился я, имея в виду, что я и так уже трогаю ее всю-всю, разве что в одном месте… так я и не собирался, потому что… потому что… я и сам не знаю, почему.
– Потому что… нельзя.
Кажется, я догадался, что именно нельзя, и покраснел от одной мысли, что она могла подумать обо мне так плохо.
Мы лежали, прижавшись друг к другу так плотно, что плотнее уже и невозможно. А Рая вдруг попросила:
– Обними меня крепко-крепко.
Я обнял ее и так сжал, что она застонала. Я испугался и перестал сжимать руки. Минуты тянулись, отмечаемые далеким погромыхиванием приближающейся грозы. Жизнь, казалось, остановилась. И тут Рая рванулась, опрокидываясь на спину, и потянула меня на себя. Ее дыхание обдало мое лицо, ее губы нашарили мои губы, наши зубы цокнулись, она застонала, все тело ее пришло в движение и… – и я вдруг ощутил, как там, внизу, коснулся чего-то мокрого и скользкого, что вот-вот провалюсь в какую-то бесконечную глубину, но… но я не успел провалиться, как снова очутился на спине, и теперь Рая стала целовать меня, сползая по мне вниз.
Теперь уж испугался я, хотя и не понимая, чего, но Рая, тяжело дыша, остановилась, замерла, затем легла рядом, отвернувшись от меня. Все тело ее вздрагивало, и я понял, что она плачет.
– Что с тобой? – испугался я.
Она замотала головой из стороны в сторону: мол, не спрашивай, и долго не могла успокоиться, все вздыхала и всхлипывала. Наконец успокоилась, легла на спину, вытерла мокрое лицо пододеяльником и вдруг… засмеялась… тихо так, ликующе:
– Глупый ты, Витька! Просто ужасно глупый.
– Если я глупый, так чего ты тогда со мной водишься? – обиделся я.
– Я не это имела в виду. А просто… просто ты еще ребенок. Вот что.
– А ты взрослая?
– Женщины взрослеют раньше, – серьезно произнесла Рая, как будто открыла Америку.
– Я и сам знаю, что раньше: читал где-то, – ответил я.
– И все равно ты глупенький еще. Ничего-то ты не знаешь, хотя и прочитал много книжек. А в горах девчонок в четырнадцать лет отдают замуж. И даже не спрашивают, хочет она, или нет.
– Ты жалеешь, что мы с тобой… целовались?
– Нет. Ни капельки. Ты думаешь, я поэтому плакала?
– А почему? – спросил я ее, вдруг опять испугавшись чего-то.
– Я боюсь, что больше тебя не увижу.
– Как это? – опешил я.
– Не спрашивай. Мы, наверное, скоро уедем.
– Куда?
– Не знаю. Папа говорил, что надо уезжать. А то будет хуже.
– Почему – хуже?
– Не знаю.
И затихла. А потом, как бывало и до этого, вдруг вся преобразилась и, забыв о пролитых слезах, стала целовать меня, тискать, и требовать от меня того же самого, но всегда останавливалась на какой-то запретной черте. И забылись все страхи и недоумения. Но теперь, когда мы обессилели, не было и разочарования, а было что-то другое, как будто мы чем-то с ней обменялись – чем-то очень дорогим и важным.
