Так, если Эльке шестнадцатый год, то его мамке — тридцать два? Нифига себе…
— Пока бабушка была жива, он почти все время у нее жил, ну а потом Маня вроде бы малость остепенилась, Сережу нашла. Непутевая семья. Но путевых-то у нас и не осталось. Все уехали — медпункт закрыли, школу закрыли — учить некого, клуб закрыли лет десять назад. Вот Серега-то остался — как нигде больше не брали — потому как запойные никому не нужны. А ведь он рисовал в свое время хорошо, стихи писал, есть даже посвященные Эльке, такие трогательные…
То есть та плюгавая сука, Элькин мучитель, еще и художник, и стихи писал тому, кого совратил совсем малым.
— Вот метеостанцию закроют, и я уеду. Пока-то держусь, как всю жизнь здесь прожил, а закроют — и уеду к детям в город.
— Хотите бальзама городского? Привез, чтобы погреться в пути, если что. Осталось немного…
Дед с удовольствием соглашается.
Мы разливаем темную, сладко пахнущую жидкость по беленьким старинным стаканчикам, я оставляю немного Эльке, может, захочет выпить, когда проснется.
Дядя Витя символически чокается со мной:
— Ну, за встречу…
Я киваю. Похоже, нас сегодня с метеостанции не выпрут.
Старый медленно дожевывает картошку, ищет в шкафчике, но там только пустые бутылки — поддержать угощение нечем. Вздыхает.
— Ладно, ребята, пойду я домой спать. Завтра утром приду, вас на автобус разбужу.
Элька внезапно разлепляет сонные глаза:
— Дядь Вить, разбудишь нас завтра к девяти.
— А то, конечно, Элька. А вы отдыхайте. Вон какой у тебя дружок-то — городской, красивый.
— Ага, — отзывается Элька и снова засыпает.
Дядя Витя скоро уходит, а я укладываю Эльку на топчанчик, поближе к теплому боку печки, и ложусь рядом сам. Уже глубокая ночь, я очень устал. Сил уже ни на что нет. Элюн только постоянно крутится под боком, все никак не уснет… Потом и он притихает.
… Он бросит меня… После всего, что произошло — бросит. Зачем я ему? Он такой красивый, умный, ласковый, добрый. А тут — дядя Витя сразу проговорился, что даже отца у меня никогда не было. Бабушка маму иначе, как шалава, и не называла. Забирала меня у нее, пока могла. Но она старая была и больная… Да теперь уже все равно… Ладно…
Я просыпаюсь от тихого шепота:
— Влааад!
О, господи, Элька, сколько можно-то! Спи уже…
Лукавые лапки скользят по моему лицу, нежно касаются век, проводят по надбровным дугам, потом гладят виски. Блин, Элька, не буди лихо!
Я,конечно, понимаю, что малой просто пытается приласкаться, как каждую ночь, пытаюсь прижать шаловливые руки ладонями, чтобы они не беспокоили меня и дали поспать, но не тут-то было! Элюн склоняется надо мной и начинает целовать мои губы, лишь чуть касаясь, очень осторожно, его прикосновения так легки…
