— А я на лошадь… — неожиданно признался Ешуа. — Вот ей… ей можно…
— Что? — не сообразил стражник.
— Кушать, — ответил Ешуа. — Второй день не кормлена. Отнеси ей краюху, — попросил он, удивляясь собственной смелости.
— А что для лошади одна краюха?
— Тот, кто делает добро, ни о чем не должен спрашивать, — промолвил Ешуа. — Он просто должен его делать, и все. Каждый вопрос — выгода, а выгода отвлекает от добра.
— Ишь ты! — простодушно воскликнул стражник. — А ты-то сам много добра делал?
Вот это рубанул под корень, поймал себя на мысли Ешуа и от неожиданности даже крякнул. Господи, до чего же все чудно и нелепо устроено на белом свете! Живешь себе, живешь, вертишься, крутишься, маленький, неказистый муравей, песчинка из могильной ямы, носимая туда-сюда ветром, и вдруг в один прекрасный-непрекрасный день является такой заспанный, провонявший самогоном стражник, слепое орудие зла, и в свиной загородке, где нет не то что койки, чтобы голову преклонить, но даже обыкновенной табуретки, припирает тебя к стене и от твоего, вседержитель, имени неумолимо и громогласно вопрошает: много ли ты добра делал? И что ему ответить? Ответишь: много — плюнет в рожу, ответишь: мало — ухмыльнется, мол, чем ты лучше меня, два сапога — пара.
Стражннк не уходил, и пораженный Ешуа не мог взять в толк, чего он, собственно, ждет — ответа ли, измены ли обычаю не употреблять ни при каких условиях трефную пищу? А может, ему просто осточертела его бесхитростная однообразная служба — отпирать и запирать на засов двери, провожать в нужник и приводить оттуда?
Врожденная сметливость подсказала Ешуа не ссориться с ним, не переступать ту черту, где кончается благоразумие и начинается изнурительная бесплодная вражда.
Не он его сюда засадил, не он его отпустит.
Разве от него, батрака, что-нибудь зависит? Прикажут помиловать — помилует, прикажут расстрелять — прихлопнет. Батрачит за гроши, за трефную бурду у зла, и доволен, и молчит, пусть ближний хоть криком кричит, хоть ужом перед ним извивается. И не потому, что изверг, а потому, что зло испокон веку платит своим прислужникам больше, чем добро. Исколеси империю вдоль и поперек, зайди в любой дом, в любую хату, в любое присутственное место, побывай у самого императора, нигде ни одного, нажившегося на добре, не встретишь. Все промышляют злом. Все.
Взять его, Ешуа. Не добро ли его бросило в этот затхлый застенок, на этот земляной пол, от которого разит могилой? Добро. Мог ведь не брать мальца, не возить в Россиены, мог, наконец, опамятоваться, выгрузить по дороге труп, закидать где-нибудь на обочине хворостом. Так нет же — не опамятовался, не закидал, свалял дурака.
