Только бы Морта от страха не выкинула. Никогда еще он из корчмы на такое долгое время без предупреждения не отлучался. Женщина и есть женщина, переполошится, поднимет панику, подумает бог весть что и натворит бед.
Привстав на цыпочки, почти касаясь бородатым подбородком высокого подоконника, Ешуа залитыми бедой и отчаянием глазами посмотрел, через заштрихованное луной оконце на гнедую и зашептал какие-то неслыханные, бог весть где народившиеся слова, совершенно не заботясь об их смысле, а только опьяняясь их утешительным звучанием.
Гнедая откликнулась, заржала в ответ, и Ешуа трубно зашмыгал носом, глупо заулыбался, заморгал бесцветными ресницами, и слезы, скорые, обильные слезы старости, одна за другой, покатились по лицу, и вместе с ними невесть откуда пришло не то облегчение, не то робкая уверенность, что ничего страшного ни с ним, ни с Мортой не случится.
Он снова глянул в окно, и взгляд его, как нитка в игольное ушко, нацелился на гнедую и пронзил ее, — она встрепенулась в оглоблях, повернула к нему голову, и конский глаз засветился в сумерках, увеличился до размеров луны в весеннем небе.
Кроме гнедой, для Ешуа, казалось, ничего сейчас не существовало. Все суеверно сошлось на ней, растерянной, голодной, застывшей посреди вытоптанного солдатскими сапогами двора, где только ветры гуляют. В эту весеннюю ночь была она для Ешуа не просто старой животиной с облезлой шерстью и выпирающими обручами ребер, а неким знаком, как бы явленным ему свыше и олицетворяющим его настоящее и будущее.
Пока стоит привязанная к колышку, пока светит своим огромным, как луна, повернутым к нему глазом, пока охранник не увел ее в арестантскую конюшню или не вернул родне, рассуждал Ешуа, ему нечего бояться. А вот исчезни она со двора, и все в тот же миг полетят вверх тормашками, затмятся небеса и рухнут все надежды.
От нее, от гнедой, протягивалась невидимая, тонкая, как паутина, нить к дому, к Морте, к несчастному Семену, и, пока она была натянута, Ешуа, похоже, мог снести все — и лишения, и побои.
Не было у него сейчас в жизни существа ближе, чем она. Да это и неудивительно: сколько лет прожили бок о бок, сколько верст исколесили вместе, сколько хлебнули всякого!
Ему и Семен, и покойная Хава, бывало, говорили: да что ты держишься за нее, отдай живодеру, пока не подохла, и дело с концом. Тебе что, трудно съездить в Смалининки и купить на конезаводе новую — кровную или жмудской породы? Но он не поддавался ни на какие уговоры. Я вас самих живодеру сдам, шутил Ешуа, и чуть что — к ней, как к раввину, она и выслушает, и совет даст, и в горе посочувствует. А почему? А потому, что, хоть и скотина, но сердце у нее человеческое. Сердце человеческое, ха, ха, надрывали животики домочадцы. Может, у кошки тоже… ну коровы… и у блохи? Да, да, кричал Ешуа, и у коровы, и у кошки, и у блохи! А вы что думали: раз человек, то и сердце у него обязательно человеческое? Как бы не так! С виду вроде бы человек, а сердце скотины…
