Мирон Александрович открыл подернутые нездоровой плевой глаза, улыбнулся Муллену, но улыбка получилась вымученной и жалкой.
Доктор раскрыл свой саквояж, вынул стетоскоп, откинул пуховое одеяло, приложил бутон трубки к волосатой груди Дорского и, рассеянно глядя на лепной потолок, принялся выслушивать больного.
Потом Самуил Яковлевич перевернул его на живот и припечатал трубку к его правой лопатке.
— Да-c, — промолвил он, когда Дорский сам лег навзничь. — Раскрой рот.
Мирон Александрович послушно раскрыл рот.
— Во рту у тебя, как и во всей империи: сплошной гной.
Дорский снова попытался улыбнуться уголком опаленного рта.
— А в легких, как в губернском суде после приговора — с левой стороны — хрипы, с правой — шепотки. Ты меня слышишь?
— Да, Муллен.
Сквозь жар, сквозь бред, сквозь разрозненные воспоминания к Мирону Александровичу доносились слова Гаркави о каком-то простудном тонзиллите, о воспалительном очаге в левом легком и о жидкости — в правом, но ни диагноз, ни опасения Муллена не огорчали, не трогали Мирона Александровича, как будто доктор говорил не о нем, а о ком-то другом, не имеющем к нему, присяжному поверенному Дорскому, никакого отношения.
Все повторяется, все повторяется, трещал у него в висках настырный попугайчик. Мать похоронили чужие, и его похоронят чужие — придут, обмоют, завернут в саван, как в банную простыню, и понесут на кладбище, не на православное — завещание-то он не оставил! — а на еврейское, в конец Антоколя, и по дороге не закричишь: «Остановитесь!», не прикажешь: «Поворачивайте назад!», не попросишь: «К Кристине, пожалуйста, к жене!», зароют поблизости от ворот, под каменной оградой, и никто над могилой прощального слова не скажет — ни Туров, ни Чистохвалов, ни пан Млынарчик, ни родной сын. Родной сын будет далеко — не в Дерпте, не в Киеве, не в Петербурге, не в укромной Швейцарии, а на другом кладбище — среди сибирских снегов, на ленских приисках или на каторжных работах на Оби. Все повторяется, все повторяется. И нет на свете горше кары, чем сын — слепок с твоей судьбы.
— Что? — удивился Гаркави.
— Яблоко от яблони недалеко падает, — вяло произнес Дорский.
— Мой совет: в больницу! — закрывая саквояж, насупил брови-букашки Самуил Яковлевич. — И где это ты всё подхватил?
Где, где?
У Лирова, в отделении по охранению безопасности и порядка, там, Муллен, такие сквозняки гуляют, только держись!
Постой, Муллен, всю ночь во дворе купеческого дома Мочар, под галереей, на вонючем пятачке, пропахшем мочой и кислыми щами, подыши до утра миазмами, и у тебя не только правое легкое, но и мозги желтой жидкостью зальет!
