Только ни о том и ни о другом ты, Муллен, от меня не узнаешь. Расскажи тебе про Лирова, и черт-те что подумаешь: нынче каждый видит в другом тайного осведомителя и фискала! Пожалуйся я тебе, Муллен, на сына, и ты снова заладишь: «Нечего, мол, было готовить ребенка в царские сановники, каждый с детства должен знать, кто он, откуда и что его ждет!»
И больница, ты уж прости, Муллен, не по мне.
Лучше подохнуть дома. Здесь, на этой перине, на которой угасла Кристина, под этим пуховым одеялом, чем там на раздрызганной койке, среди безымянных теней и пышущих здоровьем сестер милосердия.
Как ни крути, Муллен, а самая лучшая сестра милосердия — это костлявая, пришла с косой, взмахнула, и тишь, благодать, порядок.
Как ни странно, но мысль о смерти не расстроила Мирона Александровича, а успокоила и даже взбодрила, приобщив к чему-то избавительному и безвредному, как слезы. Он задышал ровней, краснота на его лице потускнела, зрачки расширились, он спокойно, с какой-то торжественностью посмотрел на Гаркави и выдохнул:
— У меня к тебе, Муллен, просьба.
— Только ради бога, не проси, чтобы я похоронил тебя.
Мирон Александрович был поражен его догадливостью.
— Ведь ты об этом, Мирон, хотел меня попросить? — сказал Гаркави.
— А что — об этом нельзя?
— Можно, — ответил Самуил Яковлевич. — Но ты будешь недоволен.
— Чем?
— Я похороню тебя на еврейском кладбище… Попроси лучше сына… Не бегать же ему на один конец города к матери, а на другой — к отцу… И хватит, Мирон, разговоров, тебе нужен абсолютный покой… Завтра я проведаю тебя, а вечером пришлю Зельду.
— Зельду?
— Чудная девушка!.. Ангел во плоти!.. Дочь лесоторговца Фрадкина.
— А зачем мне… вечером… дочь лесоторговца?
Гаркави прыснул.
— Она тебе банки поставит. Между прочим, приглядись к ней.
— Зачем?
— Если ты сейчас выздоровеешь и помрешь только лет этак через пятнадцать-двадцать, у тебя еще будет шанс.
Мирон Александрович осуждающе закрыл глаза: ему не хотелось больше слушать Муллена: пусть уходит, им обоим нужен покой, обоим.
Но Самуил Яковлевич не унимался:
— Шанс лежать рядом не с первой женой, а со второй.
— Умоляю, Муллен, — оборвал его Дорский. — У меня нет сил слушать.
— Без жены — без совершенства, — сказал на прощание Гаркави и откланялся.
Вечером пришла Зельда.
Она поставила Мирону Александровичу подогретые на голубом спирту банки, посадила их сперва спереди, на его лохматую с вьющейся проседью грудь, потом сзади, на белую спину с розовыми, величиной с фасолину жировиками, спросила, не больно ли, не жжет ли слишком, присела на край кровати, и то ли от одурманивающего запаха спирта, то ли от ее близости, то ли от нежелания показаться трухлявым пнем Дорскому стало легче.
