!.. Судьба в лице вашей матери предоставила вам прекрасную возможность бежать из этой тюрьмы, но вы, Андрей Миронович, не воспользовались этой возможностью. Наоборот! В день своего совершеннолетия возвестили тюремщиков о своем отказе!.. Мальчик мой! Дитя мое!.. Если бы ты только знал, как я люблю тебя, как я страдаю и как я боюсь! Боюсь и завидую!..
Дорский уже жалел, что отправил пани Катажину — могла бы еще покрутиться, вывести еще одно пятно на ковре, вон то, у шкафа.
В шкафу вещи Андрея: и пальто на меху, и сорочки, и брюки, и куртка с кожаными пуговицами. Ничего не взял, все оставил.
Висят никому не нужные, как после похорон.
Как и платья Кристины.
Господи, сколько мертвецов в доме?
О чего же все началось?
С кого?
С него, Мирона Александровича?
Или все разладилось после избиения Андрея?
Но ведь было за что!.. Было, хоть он, Мирон Александрович, никогда не поднимал на сына руку. Никогда! Руку он ни на кого не поднимал, как ни чесалась. А чесалась, ой, как чесалась!
Мирон Александрович высвободил из-под одеяла красную от жара руку и потрогал горящий лоб.
Первая ударила Андрея Кристина, а уж потом он… сильно, наотмашь, до крови…
Вон там, у шкафа, на персидском ковре… Но ведь кровь так легко отмывается… Намочите, пани Катажина, тряпку в холодной воде и смойте!..
Кровь, как, между прочим, и кал, легко и просто отмывается. Ведро холодной воды, щетка и…
Не надо было его бить, не надо.
Ребенок ничего плохого не хотел.
Эта голытьба со двора, эти Мойшки, эти Стаськи, эти Ниссоны просто его задразнили: маменькин сынок… богатей… воображала!.. Вот он и решил доказать им, что такой же, как они… что плевать ему на богатство, на этот персидский ковер, на эти пять комнат, на этот фарфор за стеклом. «Входите, — сказал, — снимайте штаны и…»
И сам снял штаны… у него были желтые такие… в клетку…
А за ним — вся голота, все эти Мойшки, Стаськи, Ниссоны.
И загадили весь дом.
Загадили, но все равно не поверили, что он такой же, как они.
И не поверят, мой мальчик! Ни вонью — нагадь хоть сто раз, — ни паленым мясом с ними не побратаешься. Для них ты навсегда останешься Андреем Дорским, маменькиным сынком… богатеем… буржуйчиком, бесящимся с жиру!..
Мирон Александрович бредил.
Гаркави пришел не сразу — к знакомым он никогда не торопился, приписывая все их недомогания мнительности.
— Знакомые не умирают, а заживо себя хоронят, — таков был его девиз.
— Ну-с? — произнес он над кроватью Мирона Александровича, взял его руку, достал из кармашка жилета часы-луковицу и, догоняя взглядом прыткую стрелку, стал отсчитывать удары пульса.
