— Мне, папа, пора. Хозяин не любит, когда опаздывают, и за каждое опоздание высчитывает пять копеек.
— Я заплачу твоему хозяину полтинник, — упавшим голосом сказал Дорский, тщетно пытаясь собраться с мыслями. — Позволь еще два слова.
— Но только два!
— Ты знаешь: бунт и неповиновение не в моем вкусе. Но если уж кому-то такое на роду написано, то только не нам. Не инородцам переделывать Россию к учить ее уму-разуму.
На том они и расстались. Расстались чуть ли не навсегда: после того, бесплодного, унизительного разговора с Андреем, Мирон Александрович тяжело заболел.
Переможется, храбрился он, но на третьи сутки хворь просто разбушевалась — язык высох, как лист, в груди мяукали охрипшие кошки — не из проходного ли двора пани Мочар? — ноги подкашивались, сходишь по надобности, а потом валишься, как сноп.
Ведь вот досада! Мирон Александрович собирался съездить в Петербург, побродить по Невскому, заглянуть в альма матер, встретиться со своими наставниками — профессором Капустиным, читавшим им лекции по энциклопедии права, с похожим на попадью Лешковым, знатоком полицейского права, с Беляевым, знавшим историю русского права, как «Отче наш…», сходить — если кто-нибудь из них помер — на Никольское кладбище (там хоронят университетскую профессуру), положить на могилы цветы, походить по театрам — в Мариинском Дорский целую вечность не бывал, — и что из этого вышло? А ничего! Поездка в город его молодости, в город, наполнявший его душу чувством невыразимого восторга и поклонения, лопнула: червивей, как гриб, в постели, потей от чая с малиной, глотай паршивые пилюли, и это в разгар лета, когда за окном ослепительно светит солнце, на Георгиевском проспекте — куда ему до Невского! — цветут липы, расхаживают нарядные дамы, а в Бернардинском саду играет полковой оркестр.
Когда малина и пилюли не помогли, Мирон Александрович послал пани Катажину за доктором.
Ворочаясь в постели, то и дело переодеваясь в сухое, терпеливо дожидаясь Самуила Яковлевича, которого в доме Дорских на французский манер именовали Мулленом, Мирон Александрович в мыслях продолжал поносить сына, и жар, томивший его, придавал им не соразмерный со случившимся накал.
О чем он думает? Чем кончит? Подумаешь: подвиг совершил, Вайнштейном записался! Подвиг не записаться, а прожить. Про-жить, милостивый государь Андрей Миронович! Ротмистр Лиров не посмотрит, какого вы вероисповедания. Для него все — иноверцы, если их вера не укрепляет, а подтачивает престол. В душе, Андрей Миронович, исповедуете что угодно, а на словах и в действиях будьте добры любить и жаловать существующий порядок. Зачем же вы добровольно полезли за решетку? Ведь кроме лировской тюрьмы, существует еще
